ЧЕШУЯ ДРАКОНА
Дракон. Ну давай же.
Искатель счастья. Что?
Дракон. Оседлай меня, и…
Искатель счастья. И что же будет?..
Дракон. Мы помчимся за счастьем. О, не помчимся даже – полетим. Видишь, какие у меня крылья?
Искатель счастья. Ты серьёзно?
Дракон. Серьёзней некуда. На ком же ещё летать, как не на мне? И – с кем же ещё искать счастья? Особенно для всех. Ты ведь ищешь для всех?
Искатель счастья. Ну да, конечно…
Дракон. Вот. Раз для всех – то я самый подходящий для этого дела дракон. Тебе ведь для себя счастья не нужно?
Искатель счастья. Разве что чуть-чуть…
Дракон. И своё чуть-чуть ты получишь.
Искатель счастья стоит и глядит на дракона, встретившегося на пути.
Он стоит и думает.
Ведь драконов, думает он, раньше убивали в сраженьях, и сраженья эти были сложны, а теперь… что получается? Сам дракон предлагает прокатиться на нём, — да ещё и за всеобщим счастьем?
Ужели это возможно?
Дракон. Возможно, возможно. Что же тут думать? Видишь же – какой я милый, симпатичный дракон.
Искатель счастья видит.
Действительно, дракон, хоть и велик, достаточно мил – он не плюётся пламенем, с клыков его не капает яд, да и не клыки это как будто вовсе – а вполне аккуратные, не очень острые, правда весьма большие, зубы. И хоть и блещет драконова чешуя – но блеск её серебряно красив, и даже отливает подлинным золотом.
Дракон. А и не сомневайся. Чешуя у меня местами серебряная, а местами золотая. И металлы подлинные, высокой пробы. Видишь, как сверкают чешуйки? Понимаешь теперь – мне ничего не надо для себя. Только счастье для всех. И… о чём же ты ещё думаешь?
Искатель счастья. А ты знаешь, где его искать?
Дракон. Счастье-то? Тоже проблема… пролетим лабиринтами библиотек, и втянем в себя мудрость свитков, папирусов, палимпсестов, книг, потом уже опылим этой мудростью реальность…
Искатель счастья. То есть явь?
Дракон. Ага.
Искатель счастья. Не забудь – в ней множество ям.
Дракон. А мы на них мудростью. Вот их и затянет.
Искатель счастья. А потом?
Дракон. Потом? Потом понятно что… Промчимся алхимическими лабораториями, найдём философский камень, и вперёд…
Искатель счастья. То есть?
Дракон. Облучим всех мудрой игрою философского камня, и все будут счастливы.
Искатель счастья. Так просто?
Дракон. А чего же тут хитрого?
В самом деле, думает искатель счастья, ведь я прошёл многими дорогами, и из каких только ям не выбирался, я плыл морями, чья глубина не поддаётся исчислению, я искал и там, и тут, и в конце концов, опыт же должен сложится в результат?
Дракон. Конечно, должен. Гляди, как я умею улыбаться.
И он улыбается.
Улыбка его сияет.
Она великолепна, думает искатель.
Дракон. Видишь? Разве лживый дракон мог бы так чисто, честно, ясно улыбаться?
И улыбнувшийся в ответ искатель вскакивает на дракона.
Он не понимает, что происходит.
Как и почему всё лучшее, жившее в его душе в один момент вытягивается, испаряется, превращается в ничто, как грубость, подлость, низость – и всё, от чего он так стремился избавиться – становятся его подлинным содержанием, и липким гноем вытесняют из души самую душу… И уж совсем никак искатель счастья не смог бы объяснить, почему он стал одной из чешуек в панцире чудовищного, брызгающего пламенем, роняющего яд с клыков, ужасномордого дракона.
Дракон сыто облизывается и улыбается – на этот раз своею подлинной, жуткой улыбкой.
-Ещё бы, — говорит он, — моя чешуя не была такой шикарной. Она ведь состоит из таких хороших людей. И все были искателями счастья. Всеобщего.
Смех его резок.
В пространстве парят другие драконы – столь же уродливые и со столь же прекрасной чешуёю.
Один из них опускается ниже, ниже…
-Как у тебя?
-Да, нормально, — сыто отвечает собеседник последнего искателя счастья. – Кажется, последнего превратил в свою чешуйку.
-Ну, не поддавайся иллюзиям, — отвечает первый. – Этот народ никогда не кончается.
И, брызжа пламенем, но при этом разговаривая о своём, драконьем счастье, плывут они в синеве небесной, омрачая её маревом злобы, алчности, цинизма…
И БЫЛ ЛИ ВЫХОД?..
И вот драконы, так легко превращавшие в чешую свою даже лучших людей, призадумались…
Нет, не то, что им показалось это не хорошим – у драконов своё представление о нём – а просто…
-Нам же надо как-то меняться! – сказал громоздкий огненный шар, вернее – дракон.
Другой – весь перепончато-белёсый – воскликнул:
-А зачем?
-Затем, — объяснил огненный, — что те, кто не меняются – погибают.
И он отпустил на волю одну из чешуек…
Человек, некогда обращённый в неё, вздрогнул, подумав: Что же я делаю? К чему призываю других? Как живу?
И ему стало плохо, он понял…
-Вот так, — сказал огненный. – Последуете моему примеру?
Хребтисто-шипастый зелёный и бурый, покрытый не то мхом, не то плесенью последовали…
Люди будто получали внутреннее зеркало, поглядев в какое, ужасались – своим словам, делам, поступкам.
Драконам становилось чуть легче летать, но… всё равно: в силу драконьей сущности они не могли отпустить многих, и вовсе остаться без чешуи.
-Выдумал всё этот огненный, — ворчали некоторые. – Зачем нам меняться? Нам надо поглощать других, превращать их в свою роскошную, блестящую, драгоценную…
Процессы смешивались, переплетались, становились неуправляемыми…
Люди говорили хорошие, правильные вещи, но в глазах большинства были предателями и лгунами…
И был ли выход?
Библейское молчание тверди не допускало чрезмерного оптимизма.
ПРИНЦ И ЕГО ДВОЙНИК
-Видишь эти стены, Гамлет?
-Вижу.
-Там, за ними, интриги, коварство, спесь, ложь… Там ждёт тебя смерть…
Гамлет смотрит на своего двойника.
-Откуда ты? – спрашивает он его.
-Сам не знаю. Может быть, из алхимии текста.
Маленький Гамлет гоняется за стрекозой. Слюдяная, она вспыхивает на солнце зелёными и синими зигзагами. Мальчик не может её поймать.
Отец смотрит на него.
-Не удалось, сынок?
Мальчик расстроенно качает головою.
-Ничего. Главное, чтобы, когда вырастешь, не поймали тебя…
-А кто меня может поймать, папа?
-Разные соблазны. Их руки невидимы, а власть сильна. Интриги. Коварство. Много ловцов.
Два Гамлета у стен замка.
Двойник. Ты уже говорил с призраком?
Гамлет. Говорил.
Двойник. Будешь мстить?
Гамлет. Почему мстить? Восстанавливать справедливость.
Двойник. Похоже, это одно и то же.
Гамлет. Ты знаешь разницу?
Двойник. Я чувствую грань. Грань разницы. Справедливость мерцает, как та стрекоза, которую ты не поймал в детстве. А месть напоминает сырое мясо – и по цвету, и по сути…
Гамлет один бредёт по старому кладбищу.
Покосившиеся кресты и желтоватая местность.
Сине-свинцовое небо.
Гамлет. Все думают, я умираю на сцене. Я – бессмертен. Это тяжело — быть бессмертным. Не знаю, насколько осмысленно.
Могильщики работают.
Толстые, пузатые, красноносые.
Один из них. Благородный господин, дай на бутылку.
Второй. Да и на закуску бы хорошо.
Гамлет шарит в карманах.
Даёт им мелочь.
Могильщик. Ух ты! Здорово! Когда помрёшь, обещаем вырыть тебе отменную могилу.
Гамлет. Я не помру.
Могильщик. Все помирают.
Гамлет идёт дальше, говоря с самим собой:
-Не объяснишь им. Не объяснишь никому.
Небо сине-свинцово.
Облако, похожее на призрак.
Гамлет. Зачем отец рассказал мне правду? Знать правду порой – совсем не заманчиво.
Повозка, запряжённая клячами.
Серая ткань пузырится, качается…
Гамлет. Кто вы?
Возница. Ты и сам знаешь.
Гамлет. Артисты что ли?
Возница. Точно. Едем в замок. Разыграть историю Гамлета перед принцем Гамлетом.
Гамлет усмехается.
Глядит вслед повозке.
-Что ж, Гамлетов, вероятно, много…
Двойник подходит к нему.
Двойник. Ну как, не устал ловить иллюзии?
Гамлет. Лучше ловить стрекоз.
Двойник. И разговаривать с могильщиками – да?
Гамлет. Особенно, если они тебя не знают. Как не знает актёр-возница.
Двойник. Как не знают стрекозы, бабочки, пчёлы…
Гамлет. Пчёлы – это летающие цветы.
Двойник. К чему ты это? Скорее уж летающие цветы – бабочки.
Гамлет. Я знал одну бабочку. Но она утонула.
Гамлет в зале. В канделябрах горят свечи. Гамлет пишет. Бумаги покрывает крупный, энергичный почерк.
Офелия. О чём ты пишешь, Гамлет?
Гамлет. Я пишу трагедию. Трагедию о Гамлете, принце Датском.
Офелия. Неужели?
Гамлет. Да-да. О мальчике, ловившем стрекозу.
Офелия. Всего лишь?
Гамлет. Да. Мальчик не поймал его. А отец объяснил ему, что главное в том, чтобы потом не поймали его самого.
Офелия. И как?
Гамлет. Его поймали… Иллюзия, предательство, малодушие… И вообще я стар и толст, как шекспировский Гамлет!
Смеётся.
Повозка едет.
Матерчатый верх её мотается на ветру.
Гамлет стоит у дороги.
-И как ваша пьеса, актёры?
Возница-актёр. Прошла с успехом. Боюсь, с чрезмерным.
Гамлет. Что ж, не-успех был бы тебе больше по нраву?
Возница-актёр. Нет-нет. Просто боюсь, не натворил бы чего принц. Не в меру впечатлителен он…
Гамлет. Ладно, не натворит. Желаю тебе встречи с другим принцем.
Возница. Ага.
Телега уезжает.
Песчаная местность.
Кладбище вдалеке.
Появляется двойник.
Двойник. Что? Опять на кладбище.
Гамлет. Нет, уже было. Тысячу тысяч раз. В сущности – вечность.
Двойник. А может быть, вечность это всего 49 лет?
Гамлет. Это, смотря потому, как кто мчится. Я, например, мчаться никуда более не хочу.
Двойник. И то дело. Тогда я пойду во дворец, играть твою роль.
Гамлет. Это пожалуйста…
Двойник идёт по дороге, в том направлении, в каком уехали актёр.
Всадник навстречу.
Худ, аскетичен лицом.
Гамлет. Кто ты, всадник?
Всадник. Антоний Блок. Так, кажется, меня звали.
Гамлет. Почему кажется?
Всадник. После Палестинских походов, встреч со смертью, участия в фильме, который видели миллионы, начинаешь сомневаться… и во времени, и в своей реальности.
Гамлет. Я тоже страдаю подобным.
Всадник. Значит, поймёшь меня.
Гамлет. А куда ты?
Всадник. Сейчас, скорее всего никуда. Просто еду, чтобы ехать.
Гамлет смеётся.
Всадник. Что ты?
Гамлет. Ничего. Просто я иду, чтобы куда-нибудь идти.
Всадник. Если бы у тебя был конь, мы могли бы ехать вместе.
Гамлет. Когда-то у меня было много коней…
Всадник. Да?
Гамлет. Ага. И даже королева пила за моё здоровье. Правда, она была моей матерью.
Всадник. Вот как? Значит, ты принц.
Гамлет. Увы.
Теперь смеётся всадник.
Всадник. Я тоже не очень рад тому, что я рыцарь. Итак, вместе нам не идти.
Гамлет. Пожалуй, нет.
Всадник. Тогда прощай.
Гамлет. Прощай.
Пыль клубится за ускакавшим всадником.
Гамлет и Двойник идут по дороге.
Двойник. И как тебе?
Гамлет. Что?
Двойник. Ну… вообще…
Гамлет. То, что жизнь упёрлась в бессмертье – скучно, вероятно. Человек не предназначен для бессмертья.
Жёлтая дорога меж холмов.
Идёт Гамлет в одежде, напоминающей монашескую.
Он один.
Он всегда теперь один.
Звучит грустная музыка.
ГЛЫБА ВСЕОБЩНОСТИ
Много гранита – очень много; отполированный, он траурно блестит на февральском солнце – ибо зима держится на волоске.
Красная, высокая, старая церковь, и служба в ней кончается, и динамики из всех её углов доносят заунывный бубнёж.
Кладбище за церковью – уходящее в низину, точно кольцом охватывающее пространство; и очень много гранитных плит – больших, поменьше…
Пихтовая аллея, и ушедшие глядят на тебя, покуда проходящего жизнью.
Ты вглядываешься в их лица, мечтая раствориться в ощущении всеобщности, и тщась прикоснуться к великому делу патрофикации, о котором писал старый русский мудрец Фёдоров, и которое начато… быть может, хотелось бы думать… начато тайным вектором устремлённости ряда душ…
Ты вглядываешься в лица ушедших, и точно вслушиваешься в их жизни, в их быт, в заботы их, суммы переживаний, гирлянды радостей.
Вот сын, очевидно погибший в 33, а рядом отец – с тяжёлым скорбным лицом, переживший его на год.
Искусственные цветы.
Зернистый снег февраля играет тонкими высверками, и зыбкие – рубиновые и изумрудные – лучики нежно вибрируют в прозрачном воздухе.
То, что причины жизни лежат вне системы, названной жизнью, особенно очевидно на кладбище.
Вниз, потом вверх.
Могилы теснятся.
Много умерших молодых – в последние годы явь не способствует выживанию.
Кресты, гранитные книги, ангелы…
Интересно – закончилась ли служба в церкви?
Интересно, удалось ли тебе хоть частью души прикоснуться ко глыбе всеобщности? Ощутить растворение в человечестве, в единстве его – ибо, как означено на могиле художника – Живые закрывают глаза мёртвым, чтобы мёртвые открывали живым.
ИМЯРЕК И ЗЕРКАЛО
Зеркало отражало.
Собственно, в этом не было ничего необыкновенного – на то и зеркало, чтоб отражать; необыкновенным было то, что оно отражало.
Имярек, привычный к собственной квартире, видел в белом стекле дико запущенный золотисто-зелёный сад. Где-то на дальнем плане змеилась синеватая речка, а заросли были столь буйными, что… что временами пропадали, и опять чётко выступали предметы комнаты – стол, комод, шкаф.
Интересно – думал имярек – откуда же этот сад? Может быть, это детская моя мечта о счастье? Или это зазеркалье, в которое не войдёшь?
Он снова подошёл к зеркалу, но на этот раз всё было привычно: стол, комод, шкаф…
Имярек чуть сдвинул стол, и заглянул в блестящий омут.
Сад разросся, цвел золотом, и необычные его, пышно-махровые цветы снимались со стеблей и летали.
Как не раз уже, имярек протянул руку, и она наткнулась на твёрдое гладкое стекло.
Всё как обычно, подумал имярек.
Сад был, и он смотрел на него, ожидая какого-то явления.
Но никто не появлялся, ничего не происходило.
Вернув стол на место, имярек заглянул в зеркало, и убедился, что теперь оно отражает комнату – убогую в общем, если бы не старинный шкаф и комод, доставшиеся…
Впрочем, это совершенно неважно – в сравненье с садом.
Так что – подумал имярек – стол есть ключ к тайне?
Он ещё раз сдвинул стол, и заглянул в зеркало.
Там всё было прозаично – комната и комната.
Нет, значит, суть не в этом. В чём бы — узнать?
Жители сада сами не знали кто они – не знали, откуда они появились, и кто насадил этот сад.
Река радовала синевой, в ней можно было купаться, брызгаясь и смеясь, но сад завораживал золотой своей зеленью.
Иногда некто заглядывал к ним – неизвестно откуда появлялось обычное человеческое лицо, мерцало несколько минут в воздухе и пропадало.
Иногда через отдельные широкие листы неизвестных растений будто проступала комната – заурядная, с комодом, столом, шкафом, но тоже пропадала, и всё вновь ограничивалось садом.
Жители его были лохматенькие, небольшие, с лицами, чем-то напоминавшие грибы…
Весёлые, в общем, жители, если бы не одно но – за пределы сада им было не выбраться.
Они были впечатаны в него, как имярек впечатан в свою квартиру.
И также, как он не мог постичь тайну зеркала, они – не могли постичь тайну сада…
ПОТОМ УВИДЯТ
В трактире «У кота» пока не очень шумно, хотя посетителей довольно, и пивной дух витает, пусть и не материализуясь.
Некто круглолицый заходит, с порога озирает весь трактир, и другого круглолицего видит в дальнем углу за кружкой пива и тарелкой шпикачек.
Он идёт к нему.
-Швейк, ты, конечно, тут.
-А где мне ещё быть, Гашек?
-Сбежал от меня?
-Почему сбежал? Просто решил пройтись, да вот заглянул выпить пивка.
Гашек присаживается за столик к Швейку.
-У меня без тебя дело застопорилось. Не идёт никак. Давай возвращайся.
-Куда возвращаться-то, если я никуда и не уходил? Вот сижу, пью пиво, ем шпикачки.
-Возвращайся в роман.
-Ну, ты возьми меня отсюда и опиши. Что я там у тебя сейчас делаю?
-Тащишь фельдкурата Отто Каца домой.
-Напился опять?
-Конечно, ты же знаешь фельдкурата.
Швейк отпивает из кружки. Гашек заказывает себе пиво.
-По правде сказать, ты должен бы заплатить за меня, Гашек.
-Заплачу, заплачу. Только ты должен…
-Ну что я там должен… Тащу я его. Наняли пролётку, наверно. Он упирается. Поёт песенку, говорит, что ему пошло бы пять звёздочек вокруг головы, в святые собрался…
И Швейк, и Гашек некоторое время молча пьют пиво.
-В святые собрался, говоришь? – спрашивает Гашек. – А что он ещё там несёт?
-Да, разное… То потанцевать собирается, то поджарить рыбки… Закажи-ка сливянки, Гашек.
Гашек подзывает официанта, заказывает.
-Кстати, Гашек, — говорит Швейк, выпивая рюмку, — давно хотел тебя спросить, что ты будешь делать, когда про меня допишешь?
-А я не скоро допишу, — отвечает Гашек. Он тоже выпивает рюмку. – Знаешь, сколько у меня для тебя приключений придумано! Не соскучишься! Попадёшь ты у меня в денщики к одному поручику, отправишься с ним на фронт, там всякое с тобой будет происходить… Если ты, конечно, не будешь от меня убегать.
-Да куда же я убегу? В некотором роде – я и есть ты.
Они молчат минуты две.
-Ну да, похоже, — говорит Гашек. – Но всё же я тебя иногда теряю.
-Я тоже, заешь, как напьюсь – кажется, потерял себя, а потом ничего: вот он, на месте. Кстати, байки все эти – ты придумываешь, или я рассказываю?
-И так и так, пожалуй, — говорит писатель, закуривая. И смеётся. – Забавные байки, да?
-А то, — весело подмигивает ему Швейк. – Мне тоже по нраву. Нам не приходится скучать, верно, автор?
-Верно, персонаж…
Посетители трактира привыкли к этому странному субъекту.
Они привыкли, что он просиживает за пивом долго, порой очень долго, заказывает сливянку, шпикачки, и без конца что-то записывает в книжечку, иногда смеясь, иногда с грустными глазами.
-Они не видят тебя, Швейк, — говорит Гашек.
-Ничего, — утешает его Швейк. – Потом увидят.
ФОТОГРАФ И ЕГО ФОТОГРАФИИ
Клиент. Какая-то…несколько странная фотография…
Фотограф. Находите?
Фотостудия.
На стенах – чёрно-белые портреты, и пейзажи, чья замысловатость отдаёт готикой.
Фотограф рассматривает фотографию.
Клиент. Тут я скорее женщина.
Фотограф морщит лоб.
Фотограф. Действительно. Как-то странно. Ведь я снимал вас.
Клиент. Мне и самому кажется странным. Видите ли, я не собираюсь скандалить, просто хочу понять.
Фотограф. Третий случай уже у меня. Когда я снимаю кого-то, выходит… некто другой. В данном случае – другая.
Вертит снимок. Подносит его к глазам.
Фотограф. Действительно женщина. Как так могло получиться?
Клиент (оглядывая пейзажи). А что за пейзажи странные такие?
Фотограф. Эти? Это я фотографировал сны.
Клиент. Как так?
Фотограф смеётся:
-Ну, шутка, шутка… Я снимал различные места нашего города, а получалось… Ну в общем, что получалось.
Клиент подходит ближе.
На снимке расселина, ущелье, из которого вверх лентой идут дома – невиданных форм, все удлинённые.
На другом – лестницы, парящие над бездной, лестницы, нигде и никак не закреплённые.
На третьем собор, мощно рвущийся в пласты неба; собор, сквозь который прорастают ветвистые деревья с листвой, частично ободранной осенью.
Клиент. Да. Странно, правда. Фотографию оставлю себе. Но, знаете, перефотографироваться у вас мне совершенно не хочется.
Фотограф. Понимаю.
Клиент уходит.
У двери он задерживается на несколько секунд, будто думая, не оглянуться ли, но потом решительно выходит на улицу.
Звякает колокольчик.
Фотограф глядит на собственные фотографии.
Вслух: Необъяснимо.
За спиной слышится: Кхе-кхе.
Фотограф вздрагивает, оборачивается…
Сухонький старичок в странной мантии и старинных очках сидит в кресле.
-Ну почему необъяснимо?
-Кто вы? И когда вы вошли?
-Вошёл? Ну, скажем, только что. А кто? Ну… тот, кто объясняет.
-Объясняет что?
-В частности этот случай.
-И?
На счёт внешности людей… Бывает, знаете ли, такая алхимическая игра сути, при которой обычная действительность отступает, давая место реальности, о которой мы мало ведаем. Вы сняли прошлые воплощения этих людей.
-Такое возможно?
-Странное дело – видели результат, а спрашиваете.
-А…
-Ну а пейзажи – это прошлое, наслоившееся на будущее.
-И вы…
-Я просто алхимик. Бывает, выходите на улицу, а реальность там тормознулась… или умчалась вперёд – на пару веков, скажем. Кхе-кхе…
-Не морочьте мне голову. Вы хотите сняться?
-Сняться? Но я получусь у вас в виде средневекового палача. Или с лицом человека 23 столетья.
-А давайте попробуем?
-Нет, уж лучше я вернусь в своё фото.
Старичок встаёт, полы его мантии волочатся за ним.
Сделав несколько шагов, он поворачивается к фотографу:
-Бывает, что и манекены оживают, и гробы приносят в дом, где никто не умер. Так что…
Совершенно спокойно, будто это и впрямь обыденность, он подходит в одной из фотографий, и по сияющей, серебристой, невесть откуда взявшейся лестнице поднимается внутрь.
Фотограф глядит на фотографию, где не было никакого старичка, — в которую тот вошёл, и исчез в ней, растворился, слился с замысловатым фоном.
Фотограф:
Главное, никому не рассказывать. Впрочем, как тут не рассказывать? Приходят же, сниматься будут…
Он глядит в окно.
Улица совершенно обыкновенна – не считая того, что мимо дома проходит давешний старичок. Правда, в современной одежде.
-Спокойно, — говорит себе фотограф, — мало ли похожих лиц.
И он возвращается к своим работам.
А что ему ещё делать?
-Не сходить же с ума! – лукаво улыбается старичок – оборачиваясь, и исчезая в пространстве.
ЗАБАВНЫЙ ЗАМОК
-А свет здесь не гаснет никогда.
-Неужели?
-Ну да. Постоянно вот такой, рассеянный, серо-стальной. Стены замка купаются в нём.
-А освещение внутри замки?
-Факелы в основном. По старинке, знаете ли. Впрочем, есть и керосиновые фонари. Но, упаси Боже, никакого электричества.
Замок напоминает слоёный пирог – он громоздок, и от количества разнообразных пристроек, и от света этого – серо-стального, рассеянного – кажется единственной реальностью, объективную реальность заменяющую.
Приехавший глядит на чичероне.
-Вы ведь инженер-гидравлик? – спрашивает тот.
-Ну да. Хотя не представляю, кого именно я должен проконсультировать.
-О, это совершенно не важно. Кто-нибудь появится, как появился я.
-Кстати, почему именно вы оказались моим чичероне?
-Должен же кто-то им быть. Пойдёмте.
Они проходят под аркой, потом ещё под одной.
Свет такой же всюду – рассеянный, серо-стальной.
-Зато, здесь не бывает темноты, — говорит чичероне, будто предупреждая вопрос инженера.
-Где же врата? – спрашивает тот.
-Вот они.
-Но… я не вижу.
-А их необязательно видеть. Главное, что они есть – и всё тут.
-Как же так?
-Ну, к примеру, вы помните себя в год или два?
-В два? Конечно, нет.
-Так и здесь. Вы сами не замечаете, как оказываетесь на территории замка. В этом суть.
Строения теснятся – камень, кирпич, черепица, лестница, нагромождение всего…
От света, кажется, что всё покрыто снегом – лёгким, зыбким.
Но снега не может быть – ранняя осень.
-А… — спрашивает приехавший, и в голосе его мелькает стальной ужас, — где я буду жить тоже не важно?
-Конечно. – Улыбается чичероне. – Возможно нигде. Возможно, за первой попавшейся дверью. Их много тут, как видите…
Они, оказывается, уже в коридоре.
Тот разветвляется, путается в круговоротах боковых завитков, и факелы мерцают красным, а где-то далеко горят большие керосиновые фонари.
Света много – но он весь не живой.
-Мы… — и тут инженер, обернувшись, обнаруживает, что никакого чичероне нет.
И, вероятно, не было.
Нужно бежать, выбираться, спасать свою хрустальную жизнь – которую только тронь – и разобьётся на тысячи кусочков.
Он и бежит – несчастный инженер в старинном платье, со старомодным саквояжем.
Где же гидравлический пресс?
Мелькают автобусы, проезжающие прямо по коридорам, и крылья ангелов отливают серебром, и махровые цветы летят на гробы, ибо в движение вплетено и катастрофическое перемещение катафалков; лестницы возносят траурно одетых людей, чтобы одежды их стали цветными – возносят только для того, чтобы низвергнуть в бездну, не страшную, впрочем, мерцающую таким же серо-стальным, рассеянным светом; всюду что-то летит, свистит, брызжет, перекатывается, деньги выскакивают из банкоматов, но не поймать их, нет-нет, и даже гидравлические прессы, вмещённые в огромные ниши, штампуют что-то – может, кирпичи из сукновальной глины, а может – фальшивые деньги, а инженер всё бежит и бежит, поднимается по лестницам, попадает в новые переходы, и не представляет, не знает, чем это всё может закончиться…
МАКСИМЫ
1
Невозможность отступления увеличивает безнадёжность.
2
Безнадёжность, как чёрная тень неверия.
3
Неверие – торжество плоти над душою.
4
Неточность сказанного – что капли воды на поверхности: быстро испарится вода.
5
Жизнь – удлиняемое былое. Жизнь – дорога к смерти. Банальность ничего не объясняющих ощущений…
6
Безграничность будущего, нежно заставляющая отдать предпочтение прошлому.
7
Отбросы, какие выносит волна человеческая, всё увеличиваясь, наверх свидетельствуют о неправильности избранного пути.
8
Воспоминания – весьма условное богатство: если они хороши, то хочется вернуться в тот материальный пласт, когда плохи – от них хочется отречься. И то и другое подчёркивает условность яви.
9
Отсутствие нас в былом не говорит о нашей реальности в настоящем.
10
Восточные единоборства. Русский исихазм. Там духовный путь отражён в триумфе тела, тут – вовсе уводит от него…
11
Жизнь — как побочный продукт поэзии духа.
Смерть — как завиток мысли Вселенной о нас.
12
…с веток метро осыпаются листья станций…
13
Не-ведание нами будущего – как одно из доказательств бытия Божьего, ибо если бы жизнь была нашим, сугубо человеческим делом – всё бы мы знали…
14
Прогресс в аду измеряется единицами страданий. Прогресс на земле – единицами комфорта, ведущими в ад.
15
Из всего многообразия книг никакую не стоит читать, как Библию. В том числе и Библию.
16
То, что в аду используются современные технологии не облегчает участи грешников…
17
Большинство народных артистов следовало бы назвать не народными, а простонародными.
