ХЛЕБОПЁКИ И ГОСУДАРСТВО
Читателями теперь стали исключительно сами писатели – как если бы хлебопёки стали печь хлеб только для хлебопёков: мол, другие ничего не понимают в качестве оной продукции.
Между тем, литературный хлеб предназначен для всех, и такая скособоченность потребления делает его полубессмысленным – если не бессмысленным вовсе.
Так что же, только в условиях империи, да ещё империи посчитавшей литературу государственным делом, возможен высококвалифицированный читатель?
Ибо последний такой был в Советском Союзе, и, если ещё не вымер, как пласт динозавров, то событие это не за горами.
В современной атомизированной, бьющейся за выживание России – до чтения ли?
Серьёзная литература нагружает, заставляет думать на предельных оборотах, и, если формирует личность, будучи источником этики и эстетики в большей степени, чем что бы то ни было, то не даёт однозначных ответов, однозначных рецептов, как жить…
Думается, и в нынешней России, учитывая пресловутую её логоцентричность, которую никто не отменял – вы посмотрите, сколько кругом всего говориться и пишется! – возможно формирование класса читателей, не идущих на поводу рекламы, ищущих другие ориентиры.
Любая экспертная, авторитетная комиссия психологов легко даст заключение о пагубе жёлтой прессы, о чудовищном влиянии её на психику – так значит стоит продавать соответствующие журнальчики и газетки с пометкой: Опасно для душевного здоровья.
То же относится к детективам, чьи ядовито-ярко-пёстрые обложки свидетельствуют в пользу опасности и без всяких пометок.
Думается, и классическая литература должна преподносится не в школьном занудно-усредненном варианте, а может быть сначала в несколько игровом, с рассказом о том, что Чичикова вполне можно встретить в сегодняшнем мире, а муки Раскольникова вовсе не высосаны из пальца, а являются естественной душевной составляющей каждого развитого человека (о, разумеется, не надо хвататься за топоры и лущить старушек, сколь бы противны они не были!)
Думается, литература должна стать государственной не в смысле выделения бессчётного количества денег, осваиваемых шустрыми дельцами от оной, а в смысле хотя бы разумного патронажа над распределением книг в библиотеки, а силы, потраченные на изменение скучных школьных программ окупятся сторицей. Ибо нет иного учителя этики и эстетики, кроме художественной литературы, и, пренебрегая ею, сводя её к премиально-тусочовчному процессу, мы рискуем получить Маугли с мощными челюстями и железными локтями.
А в социуме Маугли едва ли кому-то сладко будет жить.
Или хотя бы удобно.
ПИСАТЕЛЬ И ОПЛАТА
Писатель.
Допустим – молодой.
Он опубликовался раз: в профессиональном издании и не за свои деньги, потом второй, третий.
Он вправе требовать оплаты, раз уж его произведения интересны кому-то, кроме супруги и одноклассника.
Оплаты, на которую можно жить… ну, как было четверть века тому назад, в СССР (причём я вовсе не утверждаю, что тоталитаризм был отменно хорош).
Но… требовать не у кого.
Он – этот писатель – получит гонорары (возможно, хотя, вероятней всего не получит ничего), но они будут столь незначительными, что останется разве, что напиться с горя.
Или – купить цветы матери.
Литература, будучи мощнейшим созидателем личности (ведь не блистательная математика, или мудрая физика, формируя интеллект, формируют душу) выведена за рамки общественного внимания.
Литература выпихнута на обочину жизни – кроме небольших, разрекламированных групп сочинителей, кроме бодрых тусовочных ребят, поделивших потешные, по сути, однако, весьма денежные по содержанию, премии – и растёт у нас поколение прагматиков – твёрдых, как железо, с крепко развитыми локтями и имеющими о сострадании такое же представление, как старовер о коацервате.
Может ли процветать такое общество?
Ибо рынок – в нашем случае воровской базар – не урегулирует ничего.
Подыхай, писатель!
Скажи спасибо, что напечатали.
Пиши дальше, донкихотствуй, стремись к смягчению нравов, к совершенству художественной формы – только не мечтай зарабатывать этим.
Иди в дворники, если не позаботился приобрести подходящую профессию.
Есть ли выход?
Вероятно.
Но он связан с реальным государственным участием – не с подачками в комичный парадный год, ловко освоенными самыми шустрыми, не с изданием помпезных антологий, которых никто не читает, а с продуманной политикой в отношении художественной литературы.
Но… кому она нужна?
Ведь наше всё ныне – деньги.
Не дети.
И уж, конечно, не Пушкин.
А, как говорят на Сицилии, когда поют деньги – остальные молчат.
АЛЬФА АНИЩЕНКО. К 4-ОЙ ГОДОВЩИНЕ СМЕРТИ
…и ад похмелья он превращала в золото созвучий; и пьянство, которое было отчасти щитом, отчасти служением не мешало небесному минералу наполнять волшебным светом его стихи.
Менее всего они написаны, измыслены, но – спущены по незримым дугам из неведомого источника, с непостижимых высот.
Виртуозное владение поэтической эмоцией сделало бы его истинно народным поэтом, если бы не ситуация в стране и литературе, коли бы не порочная тусовочность и покупаемость всего.
Анищенко осмысливал огромные пласты истории и пространства, добывая звуковые и смысловые коды времён, при этом не покидая российскую гущь и дебрь, столь страшные, и такие родные.
Он знал и видел оттенки окраса слов, и жил небесной музыкой.
Его стихам присуща прозрачность благородного мрамора вечности.
Из мёртвого угла – деревни Шелехметь (новая рифма к слову «смерть») он разговаривал с розами и стрекозами, Гамлетом и алхимиками, староверами и космонавтами, с самим космосом и речною водою, с любимой и с самим собой – и реальный мир ласково отвечал ему.
Реальный – а не тусклый, литературный мирок последнего 25-летия, где яркость не в чести, и который его фактически не заметил.
ТРИУМФ НИЗКОПРОБЩИНЫ
Низкопробщина определяет тиражи: процент умных в обществе всегда не велик.
Триумф детективов и чтива свидетельствует о скромных возможностях человечества, в равной степени неохотно читающего «Молекулярную биологию гена» Дж. Уотсона и «Братьев Карамазовых» Ф. Достоевского.
Это привычно – усилия, требующиеся для постиженья высокого, вовсе не гарантируют комфорта и заработка, а человек, этот природный мещанин, стремится к последним двум со всей щедростью физиологического вектора.
Усилия государства всегда направлены на поддержание лёгкого, легковесного: простецами легче управлять.
Но… когда простота становится хуже воровства уже трудно понять цели управления, ибо чреватыми представляются роли управителей, слишком насосавшихся различными благами.
Индивидуальные усилия по штурму вершин, возможно, вытаскивают человека вверх, из низин быта, но это – слишком индивидуальное движение, оно не гарантирует лидерских качеств, напротив, подразумевая некоторую мягкость, какая едва ли способна быть примером.
Чтиво процветает.
Жёлтая пресса ликует.
Гниющее на глазах телевидение, источающее чёрный сок распада, справляется с адской миссией оболванивания лучше других.
Любые формы социального утопизма таковыми и остаются, ничего и никак не меняя в действительности.
И положение кажется безнадёжным, но… вспоминается вдруг, что самоё тёмное время перед рассветом, а дальше, с грустной улыбкой, вновь приходится цитировать Некрасова: Жаль только жить в эту пору прекрасную…
