Нефритовые дуги полнятся мерцаниями изнутри – золотыми гроздьями смыслов.
Дыхание существ, которые никогда не должны воплощаться в людей, легко, как паренье, а последнее – снежно-белое, напоминает пену, внутренности роскошного цветка, горные пики.
-Ты не брал тыщу?
-Да, Ляль, мне надо было, ну понимаешь…
-Ты с ума сошёл? Последняя до получки. И за кукольный спектакль в детсаду отдать нужно!
-Да найду я завтра, найду. Займу у Кольки!
-Па, ну па, идём риовать…
-Да, подожди ты – па да па…
Сиреневые сумерки августа распускают сети за окнами.
Совершенные геометрические формы, входя одна в другую, образуют светозвуковые симфонии – о! лучшие земные только бледная тень подобных; гроздьями радуг переливаются ошария неведомых сущностей, и любое расстояние сведено к полному постижению самого себя.
-Вот представь – первородный бульон, коацерват, так называемый. Это – доказано, да. И в нём идёт лихорадочное совокупление молекул жирных аминокислот.
-Ну и что?
-И из этого беспорядка рождается капля белка, и начинается жизнь – в нашем понимании: ну, протобактери там, и так далее…
-Что ты хочешь сказать?
-А то, что это сильно напоминает чью-то гигантскую лабораторию. Некто, кого и не вообразить, наблюдает, сам не ведая результата, за ходом эксперимента. И любовью этого огромного уж никак не обозначить.
Колокольный звон плывёт густо.
Двое, ведущие диалог, проходят мимо старой, красной, массивной, пятиглавой церкви, окружённой кладбищем.
Рядом – метро.
Пёстрая толпа лезет из него людским фаршем.
Трон всюду и везде, о! это не трон, это глобальная, золотая, лёгкая и всемогущая сила, пронзающее мироздание, стройно вращающееся, включившее в себя всё, явленная единым организмом…
Одиночество тая, жил в Египте – жил, после долгих и сложных приключений, в недрах памяти храня тайнознание своё, опыт Атлантиды – его роскошной родины, причудливо пересечённой суммой знаний, поверженной всеобщностью внутреннего зрения в толщи вод; вспоминал мучительно, с невозможностью вновь увидать храмы и дворцы, ярусы садов, площади и улицы – не предполагая, что много веков спустя, сознанье его зажжётся в недрах мозга священника-иезуита, храбро воевавшего на Первой Мировой, открывшего теорию большого взрыва впоследствии.
-Тань, опять щи перегрела! Знаешь, не выношу горячие!
-Ах, прости, Ванечка. Замечталась я…
Она улыбается виновато.
Она крутится на трёх работах, пока он валяется дома, сочиняя рассказы, которые никто не печатает, какие уж там деньги.
Он всегда мрачен, недоволен, считает – всё против него, и мир вообще – дрянь; продолжая с нудным упорством кропать рассказы и придираться к содержащей его жене.
Явление кончается своим антиподом.
Всё пребывает в движенье.
Медленный спуск по упомянутым вначале нефритовым дугам Изумрудных скрижалей был осуществлён с опаской: известно – способность понимания дана немногим.
Но он был осуществлён, скрижали зажглись в мире материальности, изменяя её подспудно.
-Ещё будешь?
-Конечно.
Он разливает водку, подкладывает гостю жареной картошки.
-Ты пойми, — говорит он. – Вселенная единый организм, и малейшее движение ткани отзовётся в каждом…
Гость выпивает водку, ничем не закусывая.
-И как ты, — иезуитски улыбаясь, спрашивает гость, — ощущаешь своё единство с атмосферой планеты Юпитер, или колонией мхов в вологодских лесах?
-Ну… ты смотришь очень примитивно.
-Это слова твои не насыщены никаким конкретным содержанием.
-Ладно, давай просто пить, вспоминать.
За тётушку, столь много значившую в жизни: умелую в ней, имея в виду объём связей; добрую, долго жившую, и теперь в девяносто почти летнем возрасте лежачую, пребывающую в мучительном каком-то промежуточном состоянии – она, изводимая бессонницей простушка, молила, выйдя ночью в сад, молила словами своими:
Господи, если ты есть, пошли ей смерть! Что же мучить её…
Трепыхание ощутило отчётливо – властное, доброе, пронизанное любовью, и в июльскую ночную черноту влились красивые лепестки золотого света.
В этот час – узнала потом – тётя умерла.
Дуги расширяются, вспыхивают духовные алмазы; огромные ангелы, сотканные из световых субстанций, блюдут оси мира, управляя его рычагами, следя за вращением галактик, миров, планет; гигантские овалы, включающие в себя звёздные системы, перемещаются, определяя грандиозную строфику сфер…
-А по мне так все мы – подопытные кролики. Только, поди, узнай, кто наблюдает за нами. Ха-ха…
Раздолбанная, грязная квартира – однушка – в убогом доме на одной из московских окраин; обшарпанные обои, загаженная ванна.
Два мужика на кухне – оба пузаты, лысоваты, пьяны; под одним качается колченогий табурет, и мужик валится, вызывая хохот другого:
-Ну ты, Вась, даёшь… Вставай, давай.
Тот встаёт.
На ничем не покрытом столе – водка, пиво, драная вобла, кое-как порезанная на газете колбаса, хлеба везде накрошено.
-Наливай, давай, чего тут болтать. Поехали.
Чокаются, разлив пойло по липким стаканам.
-Эй, эй, — а ну отвянь от моей девчонки!
-Чё ты – она сама в бильярд попросила показать.
-Показать – а не хватать её. Кто этого вообще привёл?
Жара летняя – вполне эфиопская.
Дачная компания пестра: есть знакомые, другие появились впервые: приехали с кем-то.
Шумно, пьяно.
У крыльца — два ящика опустошённых бутылок.
-Отвяжись от девки моей говорю, ну!
-Хи-хи, а мне по кайфу, может!
-Щас как дам!
Кий превращается в оружие.
Мясная, потная, пьяная драка.
Тоненький серебряный женский крик полосует воздух.
Тупой конец кия попадает в висок одному из участников.
Цевка крови стекает на декоративную траву.
Участники попойки трезвеют.
Ошария, полные гармонической силой; звучание запредельных эпосов, точность великих формул.
Жизнь мяса, несправедливость социумов, вечные войны, круговорот рождений и смертей.
Тихо уходящий вдаль роскошный, спокойный, августовский день.
