Обескураженной была жена – проспала, не заметила, как ушел ночной гость.
«Ничего не пропало?».
«Да перестань ты!».
Наивность святая – два события вместе связать ума женского не хватает. Зато жалостью сердце переполняет:
«Его надо искать!»
«Ага, уже ищут – милиция. Моли Бога, чтоб нас за соучастие не привлекли».
Подумав немного, жена почувствовала тоску по сыну и заспешила в Розу.
Я умолк. Сокол:
— И в че тут суть?
— Как в че?! В девять лет обчистить общагу – это ведь криминальный талант. Где этот парень теперь? Ему уж за сорок – наверное, авторитет?
И Гена с усмешкой подтвердил:
— На зоне не гопники с мокрушниками, в авторитете щипачи и домушники, шнифера — люди с квалификацией, а не просто так.
— Вот о ком надо писать. Вот это – ТЕМА. А с моей машиной – частный случай, никому не интересный: не будут читать. Кстати, с того пацана угнездилась в душе моей подозрительность к выпуклолобым, как предрасположенным к криминалу Вот только с Булкиной обмишурился.
— Булкина, Булкина, — Сокол губами пожевал, пытаясь поймать седой ус. – Не знаю фамилию: не любопытствовал, но вот когда жил за линией, была в соседях такая…, — он отмерил ладонью от пола, — метр с кепкой, как твоя Секельдявка. Сад у нее был в кооперативе у карьера, только она там картошку садила и каждый день ходила полоть, окучивать, либо жуков собирать…
— Ну и что?
Рассказчик отмахнулся – мол, погоди ты, и продолжил:
— Когда вечером возвращалась, целлофановый пакет всегда полный….
— Личинками колорадского жука на жаркое?
— И соседи так думали. А она однажды на собаку махнула, и порвался пакет, рассыпав по дороге все, что у нее не растет – огурцы, редиску, лучок зеленый…. Ну, понятно откуда. Стали за ней приглядывать – да где уж там: ушлая.
— Пусть даже это была Булкина – не вижу темы для труда серьезного. Говорят, что душа человеческая жива и бессмертна до той поры, пока ее помнят в оставшемся мире. А ты хочешь книгу…. Обессмертить воровку?
— Именно воровку и на все века, покуда книги будут читать. Вот Николай Васильевич увидел в Плюшкине прореху на человечестве и написал: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!». А Булкина чем не прореха – тибрит все, до чего руку дотянет, и никаких тормозов. Думаешь, она одна разъединственная такая на всем белом свете?
— Всякое на этом свете бывало, да не все людям известно…
— А я о чем? Надо писать….
Мы умолкли, озирая друг на друга – будто боролись и вот, устали.
Какой-то мудрец сказал однажды, что не будь случайностей, история была бы невыносимо скучной. Причем, он вовсе не имел в виду одни только приятные происшествия. Отнюдь.
А что без случайностей? Смерть, которая у всех одна, ко всем одинакова и неизбежна. И жизнь такая, как она есть. Сначала одни пожирают других, а потом их всех пожирают черви. Жизнь чертовски коротка, чтобы понять, для чего она. Но кое-что можно….
Главное – чтобы был порядок во всем. Порядок – это основа жизни. Чем больше порядка, тем лучше жизнь. Это к старости понимаешь, а молодость безрассудна. Она несется куда-то вдаль за призрачным счастьем к горизонту. А счастье-то в нас, в нашем быту, в родительском или твоем дому, если там покой и порядок. Не надо кидаться напропалую: осторожность – мать мудрости.
А мальчишки счастливы без этих знаний – их радуют солнце, вода и жара. Так зачем же люди взрослеют тогда? Но бывает и старик какой, перед концом жизни приблизившийся к ее началу, в детство впадает, как говорят. А что ж в том дурного – сидя на лавочке, радоваться пению птиц, а не страдать завистью к соседу? Пьянеть от запаха цветущей сирени, а не от водки или вина? Не любят люди таких чудаков, а зря.
Но человек есть человек, и страсти его необоримы. Иной упрется рогом – злой, неуступчивый – надеется жизнь перевернуть, как валун, чтобы найти под ним кладенец, который счастьем зовется. Только нет там ничего, и ничего не найдет, а силушку подорвет – на одном упрямстве далеко не уедешь. Ну, а могила дождется и исправит упрямца. Правда, наплачется перед тем – дураков, как известно, и в церкви бьют.
Или вот воры – мелкие, гадкие, ничтожные личности. У кого крадут? Для чего крадут? Из соседского огорода можно вынести, а вот с Земли-то не вывезешь – одна она у нас, общая. Вот и получается, что воруют они у своей души, обкрадывая то, что Богом даровано. Как же они этого не поймут? Булкину взять – не глупая баба. Украсть, чтобы голод утолить, слабого накормить – это можно понять и простить. Но красть потому, что плохо лежит – это уже патология. Как не поймет? А может, считает, что мера порядочности у каждого своя – общей не бывает. А раз не бывает, то нечего и мудрить – хата моя с краю, и я ничего не знаю….
Вспомнил племянника – кстати ль некстати? Как-то, уходя с ИТРовской должности в простые шоферы, вслух размышлял над тем, что нашел и что потерял от этой акции:
— Пусть меньше оклад, но машина в руках – всегда можно подкалымить. А сколько бензина солью – у-у-у! Так что ни че я не потерял: можно кормить семью.
Она у него – сам шест.
Или вот зятя взять – как-то наехал на новую власть:
— Демократы, ети иху мать, довели страну – я в магазин за гвоздями иду. А раньше-то жили: все, что есть на работе – твое, и не считали за воровство.
И все так считали: раз государственное, значит наше.
Да, действительно, воровство для иных – стало нормой жизни. А где их нету, мошенников-то? Булкину взять – живет по принципу: не пойман, не вор, или, как говорит прокурор: нет тела, нет дела. Совесть-то есть? Или она уже не нужна? Считается атавизмом социализма (ой ли?) или царизма?
Может, Геннадий прав – стоит тема внимания и труда. Может быть, не только о воровстве, а вообще – о сложности всякой жизни написать; о том, какая идет на земле борьба за выживание; о том, как не выдержав ее, ломаются люди и их характеры….
Эк, раззадорило!
А Сокол ждет – ждет ответа на свой вопрос: буду ли я писать о воровке Булкиной иль нет? Хочется ему стать инициатором толковой книги. А может и редактором заодно. Мне это надо?
Вот послушай, Геннадий:
— Однажды утопленницу видел. Заехали утречком с отцом на Пахомово окунуться. Солнце только поднялось, вода парит, берег пустой. Людей нет, а вот котомочка чья-то белеет. И тяпочка рядом с ней. Подошли, развязали – походный набор огородника: водка в бутылке початой, стакан, кусок хлеба, огрызок огурца и кожура от копченой колбаски. И еще рядом сарафан, косынка….
«Наверно, утопла, — предположил отец и зорко оглядел берег. – Вон она».
Чуть дальше, у камышей что-то белело в темной воде. Разделись, поплыли, подплыли. Женское тело вниз лицом – белые трусы на попе бугром….
«Не утопла, — поправился отец. – Сердце схватило или захлебнулась. Вытащим?».
«Я не смогу, — говорю, – заставить себя прикоснуться к покойнице».
«Слабак», — посетовал отец.
А что он, ветеран войны, хотел от тринадцатилетнего пацаненка?
— И к чему это? – Сокол спросил.
— С детских лет терпеть не могу трупный запах, когда ногтями по стеклу, перегар изо рта (это для рифмы), а еще негодяев.
— И тому есть причины?
— А как же! По пьянке и глупости в компании шалопаев раскапывал заброшенную могилу. Когда крышку пробили, так накумарился… На всю оставшуюся жизнь хватило: только завижу процессию уже мутит.
— Да ты, Мопассан еще тот калач! А со стеклом, что у тебя?
— Это приключение голубого детства. Бегал по первому льду на болоте и провалился. Кругом ни души – хоть закричись. Пришлось самому себя спасать. Выкарабкался, а на пальцах кровь – ногти в обратную сторону завернул. Теперь, когда вижу в троллейбусе или авто царапающих наледь с окна, ярость вскипает – так бы и вмазал по пальцам, чтоб не будили воспоминания.
— Ух ты какой! А с негодяями?
— Это в крови и судьбой предначертано. По восточному гороскопу у Девы, рожденной в год Деревянной Лошади, болезненное восприятие несправедливости. Так что, Геннадий, осади – мне и так досталось, а тут еще ты…
— И не надейся: Богу богово, кесарю кесарево, а писателю жечь глаголом сердца. Думаешь, найдутся другие радетели слова и отразят «деяния» булкиных, постигнут смысл трагедии человечества, для которого воровство становится нормой?
— Устал я, Гена, от грязи моральной, шибко устал. С ума спячу иль умру досрочно, если возьмусь заново переживать то, что выстрадано из-за этой Секельдявки. И вообще – я влюбиться хотел: весна уж прошла.
Но Сокол, бухая себя кулаком в грудь, не отставал, а требовал:
— Ты удила закуси, возьми и напиши – так напиши, чтобы фамилия Булкина стала нарицательной, как плюшкин у Гоголя. Открой людям глаза на такие порочные явления, как «булкинизм» и «булковать».
— А это-то что? – удивился новаторству русского языка.
И гость обстоятельно:
— Булкинизм – это лжа именем Бога перед людьми. Думают булкины – все им сойдет, что не наврут. Коль Властитель Небесный сына не спас, будет он ворами-врунами заниматься? Как бы не так! Вот и воруют, вот и врут.
— Ну, хорошо, а…?
— Булковать – воровать по мелкому, подло, пакостно, беззастенчиво. Попался – судить вроде не за что. Да и не боятся такие суда. А народ у нас добрый – простит и забудет. Душа? Да есть ли у них душа? Где людям грязь, свинье благодать. Перечитай-ка «Мертвые души», подучись, как из конкретного лица создать обобщенный образ, и вперед – за славою мировой….
Словесная околесица для Сокола норма, но, чувствую, в этот раз зацепило крепко: распалился и наезжает, будто я ему должен.
— Думаешь, справлюсь?
— А ты постарайся! Слова такие подбери, выражения, чтобы запомнились и разошлись в народе.
Понял: Сокол родил идею, загорелся ею и теперь не отвяжется, пока своего не добьется. А что ты хочешь? Предприниматель, ешкин корень!
— Гена, — жалостливо так, с надрывом. – У меня стали нервы сдавать. Все перемешалось в голове – где правда? где ложь? Я ведь уже решил для себя: тема закрыта. Что ж ты опять-то?
Чувствуя подкатывающее раздражение (к гостю-то? – а-я-яй!), терпеливо втолковывал:
— Ты хоть знаешь, что такое «писать»? Думаешь – сел и застрочил. Так ведь? А, нет. Мало уметь писать, надо еще суметь заставить себя писать – ломать, когда не хочется или вдохновения нет.
Хлопнул себя кулаком по лбу:
— Сначала все выстрадаешь.
Погладил ладонью левую половину груди:
— Потом все продумаешь…
Заметив несуразицу, Сокол ухмыльнулся:
— Валяй, как умеешь — потом поправишь. Я подскажу….
Ну, так и есть! Редактор хренов… Сам бы сел и написал о себе – такую жизнь прожил (оговорился, проживает), на десяток романов. Так нет… Такой неотвязный – все бросай, забудь о делах своих, посвяти себя, раз ты писатель.
Всегда везло мне на людей – оригинальных, чудаковатых, даже презабавнейших. Взять Сокола: четверть жизни за решеткой – другой бы спятил, опустился, с туберкулезом подружился и погиб. А Генка отсидел и вышел, раскрутился (так говорят о самодеятельных бизнесменах), теперь дважды в год ездит за кардон мир познавать. Говорит: его на зоне книга сберегла – читал все подряд, читал без просыпу или запоем (как алкоголик). Зеки его так и прозвали – Книгочеем. Читал о чужой жизни, завидовал, но и свою не клял пропащей – судьба, считал. Любил повторять: «Лучше воду пить в радости, чем вино в кручине». Потому и вышел на свободу свободным, а не изломанным, как другие. А еще петь любил – куда Кобзону! Песня тоже помогала жить не тужить.
Меня невозможно что-то заставить сделать против моей воли. Еще мама покойная говорила: «Упаси Бог, какой упертый – хоть кол на голове теши». Но уговорить всегда можно, только надо быть понастырней. Я побрыкаюсь и скоро сдаюсь: раз надо – сделаю. А что мудрить-то: может, то Богом задумано, а не людьми. Ишь, как ломает…
Сокол подтолкнул меня к компьютеру:
— Ну, благословясь! В день минимум десять страниц – я буду проверять.
Вот привязался! Еще б кормил, так можно сидеть, тыкая пальцем в клавиатуру день-деньской, и ночь прихватить.
Натыкал заголовок: «Детектор лжи».
— Запомни этот день, — сказал Гена от порога.
— Зачем?
Но он уже ушел. Как Мефистофель.
Ну, что, доктор Фауст, тогда за работу? Знаешь ли ты, за что ты берешься?
За кромкой леса садилось солнце. В небе отходили ко сну облака, не дотянув до горизонта. Закатное марево от сосновых вершин, мягкое, бледное к середине неба, золотит голубизну, наряжает высь в призрачное сияние. Светило выдохлось за день и не слепит глаза. Я смотрю на него, а оно млеет от собственной красоты.
В лесу дремучем среди бела дня
Забравшись в дебри, заблудился я
И не было мечты желанней той
Чтобы найти глоток воды простой
Средь трескотни сорок и воронья
Услышал я журчание ручья
На звук пошёл, прислушался – журчит
Как шелест листьев в тишине ночи
Ещё поближе – пенье соловья
Исходит из журчания ручья
И по теченью, что в лесную глушь ведёт
Нашёл родник, который жизнь ему даёт
И к долгожданной влаге я припал
Водой живою жажду напитал
И ничего приятней сколько жил
Из множества напитков я не пил
Откуда здесь – средь мрака темноты.
Явился свету символ чистоты
И непонятно – где он только взял
Так много сил, и кто их ему дал
Чтобы пробить огромный земной пласт
Давящий прессом каменный балласт
И вырваться прозрачною струёй
Подав при этом слабый голос свой
В том голосе отчётливо слышны
Земли родимой вековые сны
В нём мудрость предков, к Родине любовь
И павших за её свободу кровь
В нём слёзы тех, кто пережил мужей
Ушедших в бой последний сыновей
Стоны слышны в застенках лагерей…
И звон воскресный золотых церквей
А перезвоном – кандалы звенят
Залпы победные торжественно гремят….
Палитру звуков Родины моей
Из глубины веков несёт ручей
Это «Родник» Валеры Иванько из сборника «Шизофрения». Может, не созвучно теме воровства, но духом да – зовет на труд. Из глубины веков несет ручей глоток воды простой, в которой мудрость предков и слезы матерей, звон золотых церквей….
То Родина моя…. и Булкиной.
