— Пришла сказать, что мы расстаемся с тобой окончательно. Я и так одинокая мать… Живу, как в девичестве, в родительском доме… С тобой-то куда? Двоих беспомощных мне не поднять. Ради нашего сына, Андрей, нам надо с тобой развестись….
Слезы заполнили глаза больного, и спазмы прихватили горло – он молчал, каменно сжимая челюсти.
Она, выговорившись, позвала:
— Андрей! Андрей, ты слышишь меня? Почему молчишь? Скажи что-нибудь.
Но он не мог говорить – держался из последних сил. Чувствовал – если скажет хоть слово, тотчас же разрыдается, и будет мямлить, и клясть судьбу, плакаться, что ему плохо без нее, и что не таким бы ему хотелось быть перед нею, какой он сейчас. Ему бы хотелось снова стать тем красивым удальцом-чемпионом, на которого смотрели с восторгом и обожанием все девчонки и Юля тоже. Но может, и в таком состоянии он сумеет найти какое-то дело семью прокормить или, переборов недуг, однажды поднимется …
Но все это — сказки Венского леса, а Юле, видимо, не до вальсов.
Он всегда считал себя настоящим мужиком, готовым жизни не пожалеть для любимой.
— Я все понял – можешь идти. Привет матери передай и поцелуй за меня сына.
— Ты согласен? Не будешь артачиться?
— Уходи, Юля! Прошу тебя…
Его уж нещадно трясло.
Ушла. Андрей натянул на лицо одеяло и плакал молча до тех пор, пока были слезы. Потом лежал просто так, обессиленный душевными муками, и впервые в жизни узнал, как может болеть человеческое сердце. «Так хочет Юля … так надо сыну… так будет лучше для них… пусть так и будет, а жизнь рассудит» — утешал себя, но легче от этого не становилось.
Кто-то потянул с него одеяло. Андрей подумал, что его хотят выкинуть из больницы – с некоторых пор за ним ухаживали только больные: обед приносили из столовой, подставляли судно, вертели и протирали спину от пролежней одеколоном…. – и решительно откинул его с мыслью – выкидывайте хоть в окно: ему теперь все равно.
За окном была темень, в палате все спали.
— Курни, Андрюха, — над ним склонился парень с соседней кровати, – полегчает.
Булкин залпом, не кашлянув даже, вытянул дым из бычка – так что губы ожгло.
— Что, благоверная бросает?
— Бросает.
— Нужны мы ихому брату лишь в день получки. Ну, ничего, мать-то не бросит. Спи, давай – утро вечера мудреней.
Вера Булкина врала сыну о замужестве – не было у нее никого даже на примете. Водитель из АСКО предлагал – мол, за секс буду подвозить на работу, с работы. Сам женатый, трахаться негде – значит надо его в дом приглашать, угощать, ублажать… Вера посчитала: не стоит игра свеч, и отказала кавалеру. Вот и все перспективы…
Конечно, любила она сына, родную кровинушку, но была достаточно рациональна, чтобы разум разменивать на чувства. Слишком долго, по крупицам собирала она свое нынешнее благополучие – подличала, воровала, никакой неправедности не гнушалась, и вот тебе, здрасьте – взвали до конца дней своих калеку на плечи, от которого одни убытки и никакого прока. Мать, она, конечно, самый на свете близкий человек, но ведь человек же – со своими мечтами и правом на счастье. Ну, не повезло Андрею – что тут поделаешь? Мог вообще разбиться на смерть – у каждого своя доля. Почему за аварию, в которой он виноват, расплачиваться должна мать? Мало ли ей от разбитой машины убытков?
Как все-таки несправедливо устроена жизнь, — думала Вера. — Сколько бесполезных, никому не нужных людей живет на свете и в ус не дует: недоумков, хамов, хачиков черножопых…, а вот замечательному красивому русскому парню Булкину Андрею не повезло. Разве это по-божески? – святой должен страдать за грешных, за всякий человеческий мусор. Считаешь это справедливым, Господи?
Ей и мысли не приходило в голову искать вину за случившееся в своем поведении.
Да Бог ей судья! Дальше пойдем…
А дальше Булкина посчитала несправедливым, что законная жена Андрея уклоняется от забот о муже-инвалиде. Надо бы приструнить…
Как известно, бабы кроят вдоль, а режут поперек. Если уж и раньше их не брала мировая, то в такой ситуации – ор до небес. События развивались стремительно и драматично. Веру впустили к сватье в квартиру, о чем вскорости пожалели.
Кричали все, плакал грудной ребенок.
— По какому праву гадости мне говоришь? – возмущалась Юля, перейдя вдруг на «ты» со свекровью. – Да ты сама гадость и есть!
И еще:
— Ты, только ты погубила сына, ведьма очкастая!
Да разве Булкину хамством проймешь? Она таких видала в…
Где? Повторить могу – бумага не сдюжит.
— Подожди, подожди, — вещала свекровь. – Я что? – твой поганый характер сам тебя загрызет: он еще себя покажет.
— Батюшки-святы, — интеллигентно крестилась сватья. – Каких только людей на свете нет.
Дочь была проще – орала свекровке:
— Тварь крохоборная!
— А ты змея подколодная! – ей в ответ.
— Идите вон, скверная женщина, — требовала сватья.
И получила:
— Какова мать, такова и дочь – обе худоногие потаскушки!
— Мошенница!
— Воровка!
— Злыдня!
— Сапожница вонючая!
— …
Так и лаялись они, забыв все приличия, мусоля и переваливая друг на друга грехи свои тяжкие…
Знал бы Андрей – накрылся по уши одеялом, задержал дыхание, чтобы поскорее сдохнуть от стыда и горя – и умер, кабы знал.
— Сволочь поганая! – громила Вера сноху, сидя у кровати сына. – Я вот найду на нее управу, найду…
Андрей молчал – не встревал в разговор от греха подальше, но обстоятельства допекали.
— Мама, ты заберешь меня домой? Доктор грозится отправить в дом инвалидный, если родные не заберут.
— Я ему отправлю! Так отправлю! Полетит отсюда вместе со своим медицинским дипломом.
И опять за свое:
— Твои-то, твои что вытворяют. Послушай-ка, сын…
Андрей слушал – куда деваться? – потом зашмыгал носом, и крупные, долго копившиеся слезы покатились по его щекам, и не было им никакого удержу.
— Ну, что ты, что ты? – успокаивала мать, обтирая мокроту с его лица. – Небось голодный лежишь? Сейчас я тебя покормлю.
— Я больше… я больше… я больше… — хотел сказать «не могу здесь лежать», но не смог.
— Прорвемся, сын, — утешила мать, извлекая на свет Божий кастрюлечку с домашним супом.
Содрогаясь от еще не прошедших всхлипов, Андрей кушал.
Мать приговаривала:
— Брюхо болит – на краюху глядит!
А к чему не поймешь.
Господи, думал Андрей, а может, действительно в инвалидный дом? – в своем-то чувствуется: не житье. Когда мать ушла, другая мысль пришла – а может ему лучше умереть: раз он никому не нужен на этом свете, не пора ли на тот? Чего хорошего вот так всю жизнь пролежать? И Андрей стал думать о смерти и о себе. Хорошо бы такую принять: без боли, без страха – уснуть и забыть обо всем, обо всем… Интересно: вспомнит ли, подумает его сын об отце, которого он никогда не увидит? Как нелепо – сын родился, а его жизнь закончилась. Ему бы жить да жить, малышу мир открывать, любить, воспитывать, помогать… Как же это не по-людски!
Интересно, что напишут на пирамидке надгробной? Родился, умер никому неизвестный Андрей. Был бы Первозванный, а то какой-то Булкин – с фамилией тоже не повезло.
А ночью ему приснилась авария, которую он никак не мог вспомнить. Белая-белая «Волга» летит, не сворачивая, прямо в лоб. Удар! У Андрея хрустнуло в спине, и показалось, что позвоночник уперся в затылок, а внутри пусто как будто сделалось – ни кишок, ни ливера. И пронзило его по пустому нутру знобким сквозняком. А вот как было с рукой сон не поведал.
На следующее утро начались попытки суицида.
Андрей пробовал себя удушить, задержав дыхание – смерть не пришла: сработала подсознательная реакция организма. Тогда решил уморить себя голодом. Его и так уже сняли с довольствия – больные приносили из столовой, выкраивая коллективом пайку. А тут он стал отказываться и от нее. А когда приставали: поешь да поешь, дойдешь ведь «до ручки» совсем – ругался скверно, как раньше не мог. Вера дважды в неделю приходила, с ложечки его кормила – вот и вся пища.
Слабел Андрюха, невесомым стал – боли меньше донимали. Аппетит совсем пропал. Глядя, как насыщаются перед сном соседи, улыбался бескровными губами:
— Ешь – потей, работай – мерзни!
И все же человек есть человек – он постоянно желает чуда, верит в него, надеется, ждет. Нет, Андрюха не доходил до больших фантазий, например, насчет того, что проснется однажды совершенно здоровый. Он еще верил и надеялся, что близкие люди не бросят его – приедут и заберут домой. А уж потом, может быть, что-нибудь и случится — он будет надеяться и молиться. Пока жив человек, надежда живет.
Но за окном природа увядала – все реже солнышко блистало, короче становился день. И увядал Андрей…
Однажды увидел он дивный сон. На корабле в бескрайнем океане плывет в таинственные дали. Пенятся волны, а над ними, сверкая спинами, резвятся дельфины. И наконец, в дымке далекой замаячил остров необитаемый. Там никогда не бывает зимы — там не нужны ни пальто, ни пимы: лежи себе голый на белом песке у кромки воды. А солнце жарит, а птицы поют… И с высоких деревьев падают с шорохом бананы, кокосы и ананасы. Хохлатый цветной попугай кричит, надрываясь: «Пиастры! Пиастры!» — зовет искать клад.
Сон этот стал повторяться. Однажды увидел, как солнце сорвалось с небосклона и покатилось к горизонту. Андрей в панике ждал, когда оно стукнется и разобьется о твердь земную, как фарфоровая тарелка, падая на пол, разбивается вдребезги. Но солнце лопнуло, как электрическая лампочка, и стало на острове темно-темно. Андрей заплакал во сне, закусив край скомканной простыни…
Соседи палатные ходили на цыпочках: ишь как убивается спящий парень – это ж спектакль какой-то, пантомима. Когда проснулся Андрей и увидел их лица, почувствовал себя виноватым. В чем, понять не сумел – это теперь происходило с ним часто. Но что-то накатывало, возникало, что-то должно было случиться… Он это чувствовал.
Началось с того, что всем кроме Андрея поменяли постельное белье. На сестру-хозяйку ополчилась палата, но и та уперлась, на начальство ссылаясь. Пошли до начальства ходоки, выяснить: это что ж за врачи — живого человека записали в мертвяки?
Открыли дверь в ординаторскую:
— Здорово живем!
Неспроста эти люди пришли – в комнате, где гоняли чаи четыре человека медперсонала, струной натянулась тишина. Слышно, как тикают на стене часы, и звенит посуда за стеной на кухне.
— Так что же это вы, дорогие врачи, живого парнишку в утиль списали? Ни еды ему, ни белья… А с процедурами когда последний раз были? Совесть-то у вас есть или вместо нее что-то выросло вдруг?
— А вы кто такие? А вам чего надо? – в голосе старшей медицинской сестры прозвучал металл. – Ну-ка шагом марш по своим палатам!
Ходоковский оратор язвительно:
— Кто мы? С таким отношением вашим, стало быть, натуральные кандидаты на тот свет.
Спектакль назревал, и он чувствовал себя в своей роли.
А тут и поддержка от народа:
— И никуда мы отсюда не уйдем, пока вы не решите и не скажите нам, что с Булкиным думаете делать.
— Не имеете права заживо парня хоронить!
— Права, получается, не про нас тут писаны.
— Тоже мне, Гиппократы!
— Вот и доверь здоровье таким.
— А мы голодовку, ребята, объявим, и пока к нам глава города не придет, в палату никого не впустим. Так и знайте, уважаемые Айболиты.
Люди в белых халатах растерянно переглядывались.
У врача тугие мешки нарывами набрякли под глазами, сами очи беспокойно забегали – моментом сонливость в них пропала. Тяжело опустились глубокие складки от уголков губ до подбородка. И все лицо его, до синевы выбритое, взялось крупными складками.
Старшая медицинская сестра ерзала, подпрыгивала, хмурилась, закатывала глаза и что-то шептала себе, шевеля губами. Она все время делала суровый, начальственный вид. Не знала, стало быть, что никакого «вида» у нее не получалось и никогда не получится, потому что лицо ее плоское и круглое, вроде тарелки, и на эту тарелку, на самую ее середину, высыпаны мелкие предметы: сморщенный, как у мопса, носик, бровки с воробьиное перышко, глазки величиной с горошины, и ниже всего этого решительные усы, ротик гузкой, но тоже решительный.
— Да товарищи дорогие! – Доктор поднялся из-за стола. – По Булкину мы решили: раз его родственники не берут, отправим в Троицкий дом инвалидов.
— Это в дурку-то? Ну, молодцы!
— А то, что парень себя голодом морит – это как, с точки зрения медицинской этики? Хрен с ним или как?
Лечащий врач растерянным взглядом пробежался по лицам сотрудников, прикидывая: кого обвинить, без ущерба для клиники.
— Вы в курсе, Анна Семеновна?
Старшая медсестра взбрыкнула плечами:
— А я не бываю с обходом в палатах.
— Нашли чем гордиться!
Они перекинулись с доктором злобными взглядами.
Спустя пять минут лечащий врач щупал Булкину пульс.
— Ну, что ж ты, дружок? Жить надо через немогу.
Следом дежурная сестра волокла капельницу. Проткнув парню вену, подсела на стул и стала кормить его «с ложечки» кашей.
И врач не спешил уходить, требовал, хмуря брови:
— Ешь, ешь — тебе говорят, ешь – через немогу…
Жизнь Андрея была спасена.
Перед отбоем толпа веселилась, наслаждалась перипетиями штурма крепости вражьей, в обиходе прозванной «ординаторской»:
— А эта-то, эта… фу ты, ну ты, ножки гнуты и колготки колесом, — прошелся, подбоченясь, перед публикой паяц-больной, выздоравливающий после операции аппендицита. Делая ноги коромыслом, он изображал старшую медсестру.
— Га-га-га! – резвилась палата, и Андрей Булкин смеялся с ребятами.
Он был сыт, мечтал о сне, в котором надеялся увидеть свой чудный остров, на котором никого нет, на котором никто ему и не нужен.
Гул и прибойный рокот из палаты разносится по коридору. Дежурная сестра прислушивалась, качала головой: «Ах, сукины дети, развеселились!», но с замечаниями не спешила.
Андрей уже думал, что сошел с ума: каждый раз, засыпая, он видел один и тот же сон – себя на тропическом острове. Сон с продолжением – то он разрывает пасть крокодилу, то находит запрятанные сокровища, то прекрасная незнакомка вдруг выходит ему навстречу из струй водопада нагая…
Он подтощал за последние дни – молотил теперь все, что из столовой несли или угощали сердобольные соратники по больнице. Незнакомые женщины из других палат приносили еду: «Ешь, паренек, пропадает…» Мама Вера по-прежнему дважды в неделю привозила в кастрюльке супы или домашнее жаркое. На его беспечное; «меня в Троицкую дурку отправляют», отрешенно молчала. Не делилась и новостями своей личной жизни.
Андрею хотелось теперь одного – скорее поесть, справить нужду, физраствором уколоться, протереться, подмыться и забыться в сладком сне на далеком острове.
Однажды застал его доктор на обходе спящим. Андрей улыбался во сне — вздрагивали сомкнутые веки и дрожали пальцы, то разжимаясь, то сжимаясь в кулак.
— Где-то он далеко, — улыбнулся лечащий врач и тут же шепотом рассказал присутствующим быль. Будто бы везли придурковатого на машине, а она возьми да перевернись. Всех насмерть, а он встает, оглядывается кругом и разочарованно говорит: «Фу, как неинтересно!» Оказывается, внутри повернутой души больного существовал совсем иной мир — добрый, сдвинутый к солнцу, в тишину, с райскими птицами в тропическом лесу, музыкой, красивыми женщинами…
Иной раз Андрей задумывался: если бы не увечье, разве смог он реально ощутить то, что видит сейчас во сне? Жизнь, придуманная подсознанием получалась куда привлекательней, интересней, насыщенней до предела событиями и такими, которые напрочь завалили память. И не жаль! Ну что хорошего у него было? Мама его никогда не любила. Лизка сестра себе на уме. Юля – ну, это та еще стерва. Сынок? Ах, сынок…
Только подумал, тут же приснился – голенький мальчик с крылышками за спиной. Ручки тянет: «Папа! Папа!» Андрей прослезился опять во сне. Но с тех пор они вдвоем гуляли по острову. Даже он прятался от него, когда хотел побыть наедине с нимфой из водопада. Не для детских глаз эти услады…
И так это все прикипело к душе, что, наверное, Андрей уже и не жалел об увечье. Если бы вылечился и утерял счастье видеть волшебные сны, вот тогда бы страдал.
А мать, когда приходила, все Юлю бранила:
— Ни я буду, если не заставлю эту бл.дь, супружеские обязанности выполнять.
