Иванько Валера:
— Слушай, вспомнил я твою Веру – маленькая такая, симпатичная…
— Вопрос вкуса….
— Она училась с моей сестрой в одном классе, и тогда фамилия у нее была толи Федорова, толи Федотова….
— Булкина подходит больше….
— Но у меня с ней ничего не было.
Зато у нее с тобой было: трудно не влюбиться в Валеру – красавчика, балагура, умника и поэта. Стало быть, где-то в замшелом от безнравственного бытия сердце теплилась искорка светлого чувства школьной любви – так надо понимать страх быть узнанной кумиром девичьих грез. Может, ради этого пепла романтики простить тебя, а Секельдявка?
— Спасибо, Валера.
Будто гора с плеч!
Слава Зырянов, мало того, что играл со мной в одной футбольной команде за район, так еще и служил в морчастях погранвойск, закончив одиннадцатую учебную роту малых катеров в ОУОМСе. После службы пошел в милицию и работал увельским участковым. Светловолосый, с чистым лицом он мог стать и стал олицетворением мужской красоты (в масштабах района). Мало пил, а когда брал с собой жену на футбол, вообще не пил после игры вместе с командой. Карьера в милиции задалась, и уходил Вячеслав Олегович на пенсию в чине полковника с должности областного масштаба.
Понятно, что мы, если и не дружили, то весьма симпатизировали друг другу.
Вот как-то встречаю…
— Антоха! Привет. Чем занимаешься? Заходи в гости – я снова в Увелке.
Адрес назвал. А я ему рассказал, чем озабочен был в последнее время.
— Все они могут, но не хотят… не хотят ни хера работать, — оценил полковник в отставке действия бывших коллег. – Я вот поговорю с южноуральскими ментами – там неплохие ребята: что-нибудь придумают по вопросу.
Телефоны ему дал – свой и Булкиной.
Вот так со случайной встречи с Зыряновым похеренное уже было дело раскрутилось на новый виток – еще одна очепятка судьбы. Снова потекли тревожные дни, наполненные ожиданием и худыми предчувствиями. Внутренне сопротивляясь, я им верил и одновременно страшился их, пытаясь занять себя всяким разнодельем. Казалось бы, чего волноваться: ну, припрут южноуральские менты Секельдявку – получу деньги, не припрут – так ведь хуже, чем есть, уже не будет. Но вот лишился внутреннего уюта, и все тут. Интересно, как там у Булкиной на душе – уже уверилась в своей неуязвимости? Снова, поди, морщит выпуклый лоб – у кого чего стибрить. Томимый смутой, думая о чем угодно, чтобы только отвлечься от нарастающей тревоги, потерял тягу к творчеству. А ждать тошнотворно.
Наконец, позвонили:
— Агапов Антон Егорович? Вы не могли бы подъехать завтра в полдень в опорный пункт (адрес назвали)?
— Это по поводу Булкиной и моей машины?
— Я был у нее – машины нет…
— Запчасти…
— Никаких запчастей, и деньги, она говорит, вам отдала….
— Вот даже как! Так зачем же мне ехать?
— Устроим очную ставку.
— Думаете, поможет?
— Думаю, да. А как – увидите.
С холодком, скользящим по сердцу, отправился в условное время в условное место. Не зная, что задумал участковый, дал волю фантазии. Наверное, накопал компромат и хочет прижучить. Слава внушал: «Толковому менту воровку прижать – плевое дело. Взять на понт, и схлынет с нее кураж, как вода в унитаз». Но для меня-то — столько душевной возни, да в такой грязи…. Никаких денег не стоит.
Везуч же на пакости год високосный — Светкин уход, Секельдявка, авария, воровство и эта вот нерводробительная тягомотина.
Господи! – попросил. – Не важно как, но пусть все закончится наконец.
И хотя понимал, что волнуюсь зря – судьбу мы не в силах изменить – но ничего поделать с собой не мог. От внутреннего смятения все равно нет спасения. Где-то там, в подреберье, все сильней и удушливей теснило сердце – ах, скорей бы все кончилось. Как я устал! Ведь давно уж понял: тяжба эта – преступная трата душевных сил, главного богатства человека, незаменимого никакими сокровищами.
Давно Булкину не встречал – если б не рост, не узнал. Волосы теперь вроде бы росли у нее с половины головы, пролегая дугой – от уха до уха. Библейский лоб казался выпуклым и огромным. Как у профессора Мориарти. Впрочем, я его не встречал. Под большими очками основательно и строго сидели глаза. Губки собраны в тугой и презрительный узелок, скулы напряжены.
— Считаете, мне очень приятно встречаться с этим … типом?
— Не надо рисоваться, — приструнил участковый капитан, — здесь вам не балаган. Этот, как вы говорите тип, утверждает, что вы, продав запчастями его разбитую в ДТП машину, не отдали деньги.
— Да врет он все – разжится хочет.
Ах, какие все-таки точные в русском народном языке встречаются слова и выражения! Сказано прямо в цель – разжится.
— Да вы посмотрите на забулдыжную харю – давно уже совесть на дне бутылки.
Тоже душевное русское слово – забулдыга. Как там еще? Задрыга, зануда, засра… или нет – зачухан. Все подходит, только непьющий я, Вера – тебе ли не знать!
Мне ли, как литератору, не любить витиеватые, но точные выражения. Жаль в Булкиной раньше этого не замечал: все деньги проклятые – я торопился получить за них то, что хотел, а партнерша спешила дать, что имела. А могли бы просто вместе приятно и весело проводить вечера, беседую о музыке, литературе, искусстве и даже о политике, в которой столько необъяснимых глупостей. А секс – это ведь не твоя стихия, Вера, как, впрочем, и многое другое, во что ты впрягаешься в поисках денег.
Слово «засранец» в мой адрес Булкина все-таки сказала. Ну, некрасиво!
И какой же фокус припас участковый? Не совестить же ее сюда позвал.
— Имеем налицо два противоречивых показания, — подытожил очную ставку капитан. – Будь у меня детектор лжи, разом бы решились все проблемы. Но Михаил Николаевич (Задорнов что ли?) учит нас: русские сильны не умом, а сметкой. Детектор лжи мы устроим сами – здесь и сейчас. Вы, верю, чадолюбивые родители – так поклянитесь мне здоровьем и жизнью своих детей, что говорите правду и только ее. Ну-с, кто готов?
И метнул на меня быстрый взгляд – каково? А у меня брови на лоб – ну, ты даешь!
Но не по зубам оказалась Булкина хитромудрому капитану: тут же сказала:
— Да, клянусь, что этому негодяю отдала всю сумму… Еще захотел? Как бы не так.
Лишний раз доказала, что истина – понятие растяжимое и представление о ней туманное. Вот тебе и «детектор лжи»! Я философствовал, ни капельки не расстроившись, а капитан, решительно не понимая, что происходит, перевел на меня взгляд – сперва изумленный, а затем будто набрякший догадкой: «Попался, гад!»
А я Булкиной весело подмигнул:
— Не все продается, что покупается. Помнишь, у Куприна?
А она:
— Не хами. Может быть, я пойду, товарищ капитан?
Что сказать тому? Не удался эксперимент.
— Да ладно, хоть развязался с проблемой, — прощаясь, успокоил обескураженного участкового. – Спасибо вам за участие.
И молодой капитан, вдруг утративший веру во все человечество, откинул голову устало, печально прикрыв глаза:
— Кто поймет этот мир: ничего нет святого в душе – одни только деньги на уме.
А ты как хотел – издержки работы с человеческим материалом. Гавнецо-с, одним словом – иди руки мой.
— Ложь – это правда, когда она выгодна, — философски изрек капитан на прощание, а я кивнул: крылатая фраза — запомнить бы надо.
Добираясь до дома, думал вот о чем – сколько же ласковых слов можно сотворить из имени Вера: Верочка, Верунчик, Верушечка, Веруся… – без конца. И одно красивей другого — каждое к языку медом льнет, сладкой каплей к нему прилипает, разливается теплом по нутру. Ах, если б она меня так любила, как эти проклятые деньги! Или бы мне вместе с ней душой прикипеть к шелестящим тугрикам – то-то был бы союз.
Уж я золото хороню-хороню!
Уж я серебро хороню-хороню!
Ты у матушки в терему-терему!
Э-эх, раскрасавица душа-девица…!
Откуда любовь негаданная? Да из ненависти: покорила меня Булкина одной единственной фразой… нет, словом: клянусь – и никаких иллюзий для капитана: быстро смякитила. Такое бескорыстное чувство к денежным знакам достойно всяческого уважения. И вообще, есть у Секельдявки то, что всегда мне в жизни не доставало – абсолютной уверенности в своей правоте. Я, как однажды подхватил от Маркса инфекцию – подвергай все сомнению – так на всю жизнь хроником стал.
Тяжбу окончательно проиграл – слов нет. Ну так, пора успокоиться и забыть, браться за дело. Работу, например, найти, роман начатый дописать… да мало ли.
Царица Небесная, отринь, отгони то, что было — очисти душу от грязи и гнева, дай сил для трудов праведных и справедливых! Государыня Мать Богородица Пресвятая, аминь!
Явился к себе побежденный и просветленный – возрожденный, как я решил, к жизни новой. В который уж раз! Помнится, от бандюков бежал в пещеру Титичных гор, от двоек на службу, со службы домой (то ли от медали, то ли от конвоя). Дважды бежал от неудавшихся браков. Из дома родного, не решившись на драку с сестрой. Теперь вот от Булкиной…. Господи Божечка мой! Что это – чистоплюйство, трусость или еще какая напасть?
Едва на порог, следом гость — Гена Соколов с пивом пришел:
— Буш?
Он всегда весел, а рассказчик такой, что поискать. Лет ему за шестьдесят, но здоровью можно позавидовать. Да и внешности — усы казацкие, седые; лицо подвижное: то оно шутливо-ехидное, то вдруг серьезное, и тогда глаза — внимательные и умные — смотрят на собеседника жестко и прямо – попробуй солгать! На голове у предпринимателя затасканный американский картуз с длиннющим козырьком.
Генка любит рассказывать юморную бывальщину, сочинять шутливые небылицы, не прочь поглумиться над бюрократами и лодырями, а уж если про зону начнет, то обязательно с такими выкрутасами плетет, что без смеха слушать невозможно – будто зеки только и делают, что прикалываются друг над другом с утра до ночи (а я-то думал, там хуже плохого). Он, впрочем, и сам на это рассчитывает. Бейсболку на одно ухо сдвинет, за другим почешет — вот, дескать, дела какие смехотворные на самом-то деле!
А тут…
Изболелось, исстрадалось, черной кровью запеклось сердце мое: оно жаждало выплеска – подставляй, сосед, уши. Да он и сам не против, но не слушать, а облегчиться языком: поднакопилось за жизнь да и новостей с последнего визита.
Гена рассказывал про Израиль, недавно им удостоенный.
— Там и пиво, там и мед, миллион врачей живет! Там половина бывших советских, а наши туристы почему-то больше любят арабов – ну, как дураки дураков.
О гробе Господнем такое поведал:
— А ведь есть там что-то такое…! – ткнул пальцем в мой потолок. – Наказывает грешников, не пропускает. Вот хоть меня взять. Мы с дочерью в веренице плетемся, а впереди четыре черных эфиопа – слюнявых, брыластых. Нет, думаю, после этой братвы губами к плите прикладываться не буду. Ну и, сделал вид, что… а сам ни-ни. Что ты думаешь? Свод у пещеры низкий, входил – пригнулся, а выходить стал, будто не вижу, будто забыл, так звезданулся, что череп погнул. И следует — не балуй, не химичь у гроба Господня.
— А ты сомневался? Я вот верю, что не простит Всевышний Секельдявке лживую клятву, — и рассказал гостю об очной ставке.
Потом всю историю с битой машиной выпытал из меня Сокол.
— Мо-ло-дец! Экий ты молодец! Как ты додумался такой ворюге машину доверить? Ты что, до сих пор не поймешь: где живешь? с кем живешь? – гость выскочил из кресла и забегал по комнате. — Ай-я-а-ая! Ай-я-я-а-ай! Совсем записался…. Надо жить законами своего времени, а не выдуманного мира – Александр Грин хренов.
От его причитаний мне стало тошно. Как будто сделал что-то бессовестное, по глупости доверившись мошеннице.
— Увельская, говоришь? Как фамилия?
— По паспорту Булкина, на улице Секельдявкой дразнили.
— За что ей такое нехорошее прозвище прилепили?
— За что? Кому следует, сразу прилепят. Нарочно не придумаешь…
После этих слов гость призадумался.
— Булкина, Булкина….
День был жаркий и тихий. Солнце обливало лучами деревья и крыши, плавился и шипел под колесами асфальт. Неописуемо ясное, равнодушное ко всему небо висело над миром. В открытую дверь балкона тянуло ароматом цветущих садов.
— Ну, ты Мопассан, — Гена обдумал все сказанное и подытожил.
Молчал, молчал и как рублем одарил – кличку придумал. Впрочем, великий писатель – я не стал возражать, а ждал продолжения. И оно прозвучало:
— Что за народ! Что за люди живут! Носит же таких уродов земля! Я бы эту сучку без суда…. изрисовал ей вывеску с великим удовольствием.
Отработав ее образ, вернулся к моему:
— Дурак, ты дурак…. Чему улыбаешься? Блажен, кто шляпой мыслит! Так? Я и сам по жизни доверчивым был, спасибо зона уму-разуму научила. Да так шлифонула, что я теперь добреньких и доверчивых терпеть ненавижу – не в цвет они моей душе.
Генка еще что-то говорил, а потом даже отыскал причину.
— Так ты кувыркался с ней? Э, брат, какие тогда обиды? Ты что ли не знаешь, что эта штучка у баб между ног никому никогда сдачи не даст?
— Буду знать, — буркнул.
А Сокол продолжил:
— Как всегда — всему виной трали-вали…. Бабы-сучки своим передком лепят из нас, что хотят: могут из нормального человека сделать такое дерьмо….
Бабы нас делает…. А мы их?
Видя снисхождение на моем лице, Сокол вспылил:
— Но как ты мог вляпаться?
— А я не почувствовал в ней человека, которому нельзя доверять.
Большинство (может, все?) казусов моей жизни произошли именно по этой причине – чрезмерного доверия людям. Не сказать, что плохо разбираюсь в них, просто не пойму, почему должен подозревать каждого встречного поперечного, может быть, ни к чему плохому совсем не предрасположенного человека. Я ведь не мент. Конечно, платил Булкиной за секс, но никак не мог ожидать в ней задатков законченной проститутки, способной и обслужить, и обокрасть клиента.
— А знаешь, что я бы сделал на твоем месте? – вдруг Сокол снова подскочил из кресла и заметался по комнате. И прежде в разговорах мелькало в нем что-то мальчишеское, а теперь и вовсе легко стало представить, на какие отчаянные шалости пускался он в юности. Глаза заблестели, брови вскинулись задорно, усы с какой-то казацкой лихостью скривили рот в усмешку злорадную. Потом он безнадежно махнул рукой. – Да нет, тебе на это не решиться…
На что – осталось загадкой.
В голубом идиллическом небе плыли чистые, сверкающей белизны облака. Тени их невесомо скользили по грешной земле, покоем объятой, и никому не хотелось драки — пусть даже за правду. Только не Соколу.
— Ты учти, Мопассан, можно и нужно бить того, кто обидел тебя. Пусть даже это будет баба, да хоть сам черт….
Он думает, я с ней миндальничал.
— Короче: что ты с ней собираешься делать?
Я бы мог многое рассказать про нашу тяжбу с воровкой да вижу объяснения мои ни к чему – ему нужен план боевых действий, а не мои оправдания. И не отвечал, потому что устал, потому что не знал, что можно еще предпринять в такой ситуации.
Тогда он мажорно заявил:
— Я бы эту ситуацию разрулил.
Ну, ты-то да, а я-то как? Вопрос читался на моем лице. И Гена сказал:
— А ты книгу про нее напиши.
Протянул мне непочатую бутылку пива:
— Глани для вдохновения и начни….
Я машинально взял сосуд, подержал в руке и вернул. Что за чушь? Какая книга?
— О чем писать?
— А вот хотя бы о том, что наша баба русская не может бросить в беде мужика. Здорового может, сгульнуть, если невтерпеж, а покалеченного или убогого никогда не оставит, потому что Богом ей не дано такого права! А вот эта твоя… как ее, Секельдявка? Смогла, стало быть она – не женщина, а…, — Сокол задумался, замычал, подыскивая Булкиной обозначение, и ничего лучше не нашел. – Баба-яга… Хотя нет, чего это я? Если их рядом поставить, еще обидится старая карга.
— У тебя это с пива?
Но гость не обиделся.
А я вдруг вспомнил свой первый брак. Подпутал черт всеми уважаемого председателя студсовета с девчонкой-первокурсницей из общаги. Так и женился с досадой в душе, что не по любви, а по залету. Так с ней после свадьбы и уехал на БАМ в стройотряд. Только в двухмесячной разлуке рассосалась в сердце обида на судьбу, которая перестала казаться пропащей. Любовь нечаянно подкатила….
Причем здесь Булкина? А черт ее знает! Для контраста – шипы и розы, лед и пламень, дерьмо и…. Что имевши не сберег – что приобрел…. Какое-то жизненное пике.
Гость не обиделся:
— Что, тема не в кайф?
— От нечего делать и тыкву сажают.
— Ну, это ты брось — тема прекрасная.
— Ладно, ладно, — чтобы не спорить. – Я подумаю. Вот послушай….
Эта встреча мне так запомнилась, что даже сейчас, спустя много лет, когда я о ней рассказываю, у меня перед глазами, словно живой, стоит тот парнишка, с которым свел случай. Вижу его лицо с выпуклым лбом, глаза затравленные, одежду мокрую, грязные руки — каждую мелочь вижу явственно, как в тот вечер.
— Было это летом 81-го года. Я писал диплом. Жена на каникулах с малышом отдыхала у родителей в поселке Роза, что возле Коркино….
Гена кивнул – знакомая местность.
— …Навестила, соскучившись, и пошли в кино. Пока смотрели, вечер настал, небо тучами затянуло, дождик такой – кабы не в городе, сказал бы: грибной. Глядим, на пустой остановке в одной рубашонке стоит пацаненок лет девяти – промокший, продрогший.
Жена: «Мальчик, ты часом не заблудился? Где живешь? Кто твои родители?»
Он говорит, едет к мамке на работу, в прачку.
«Не боишься один? – жена спросила и мне. – Давай проводим мальчугана».
Свой-то у предков, хоть о чужом порадеть. Ну, поехали, в ночь непроглядно дождливую.
Жена с вопросами: «Ты любишь маму?».
Он кивает.
«А папа где?».
«Сидит».
Где ж еше папе-то быть у беспризорного?
«С мамой вдвоем живете?».
«Они с сестренкой вдвоем живут – я в детском доме».
Жена вот-вот заплачет: «Отпустили?».
«Сбежал».
Прачку нашли, только без мамы. Она круглосуточно работает и не пустует: в ней машины стиральные, утюги, прочие прибамбасы – все напрокат.
«Что будешь делать?».
«Подожду, может, придет. Тут тепло».
«Да, конечно, только кто тебя здесь накормит? Поехали к нам».
Вот так распорядилась моя жена.
Везем гостя домой (в общагу студенческую). Переодели, накормили, спать уложили в детскую кроватку – она у потомка большущая, будто манеж. Стали совет семейный держать.
В прелестную бестолковку моей жены пришла бредовая идея: «Мыгра (это она меня так, любя), давай мальчика усыновим».
Я от изумления поперхнулся чаем: «Ты в своем уме?».
«Жалко мальчишку».
«Их там целый детский дом».
«А этого нам судьба послала».
Ну, как тут поспоришь?
«Давай так: я завтра на кафедру с утра, а к обеду вернусь, и мы займемся пацаном – маму найдем, детский дом… Не будем горячку пороть – будем встречаться с ним, привыкнем, подружимся, а уж потом…».
«Какой ты умный!» — жена набросилась с поцелуями.
Утром поцеловал спящую половину, взглянул на найденыша – он спал, улыбаясь во сне – и ушел изобретать оригинальный клапан для отсечки остатков жидкого топлива космической ракеты. Вернулся к обеду… а оказалось, к скандалу – в общаге обокрали несколько комнат. Часы, деньги, ценности – все, что девчонки кладут на тумбочки, отправляясь на водные процедуры.
Я тут три года председательствовал, всякое было – пьянки, драки, скандалы, но воровства не припомню. Столпились пострадавшие у комендантской, требуют вызвать милицию, а ей (коменданту) ой как не хочется сор из избы…
