Андрей вдруг подумал, а тут ведь не конфликт поколений – дела обстоят гораздо сложнее: мать им владеет и делиться не хочет, Юлю попробовала подмять да не смогла. Хоть и говорит, живите своей семьей, но вряд ли его отпустит куда. Андрей знал: против силы характера материнского он слизняк. Может даже случиться так: они устроятся где-то на стороне – она все равно их найдет и растащит. Если уж мама Вера поставила цель, она своего добиться сумеет.
Бедный ребенок, мыля голову, думал Андрей, о своем неродившимся еще сыне. И о себе: дальше уже некуда отступать – пора доказать, что он мужик, а не просто так. И еще: пусть он неграмотный, необразованный, но знает твердо, что не надо бросать жен, не надо сиротить детей, не надо войны, ссор, зла, смерти…. воровства.
С того дня дела в полуопустевшем после бегства снохи доме пошли отнюдь не в мирную сторону почему-то. Пружина сжатая в Андреевой душе натуго, которая временами вибрировала – то еще поджимаясь, то опускаясь — вдруг оказалась зажатой до конца. Сын перестал уступать матери в чем-либо – даже в мелочах. В частых спорах стал намекать, что он не такой, как Ванька за рекой, в случае чего, может и…
— На мать-то?! – ахала Вера.
Напряжение в доме нарастало: хозяйка еще пыталась сохранить свой имидж, а сын день ото дня вел себя в ее присутствии все более вызывающе.
— Выжила Юльку! – распаляясь, орал. – Из дому выгнала беременную – не пожалела! Кто ты после этого, а?
И голос Веры уже не рычал, не шипел даже, а дребезжал:
— Слушай, катись-ка ты к своей Юльке отсюда!
— А может, ты отсюда, а мы сюда?
— Ну, это уж дудки! Вот помру, тогда….
Это Вера зря, потому что в томящейся голове сына отчаянная мысль дала быстрый всход – а почему бы и нет: все люди смертны. Дальше больше – в смысле, мысль работала — Андрей уже точно знал, как решить свою семейную драму. А то что «вот помру и тогда…», долго ждать – пора, пора тебе, мать, на Нараяму. Чего тут задерживаться: все земные долги отдала и делать тебе на ней больше нечего, а нам сына рожать, воспитывать, поднимать. Так что, будь добра — освободи жизненное пространство, переезжай на кладбище. Зла на земле без тебя станет меньше….
Про Нараяму он, кажется, промолчал, но что-то все-таки сказал, и с Верой случилась истерика – визг, стенания, угрозы, жалобы – все сводилось к тому, что ни быть, ни жить ему здесь более невозможно. Она кричала, чтобы слышали и знали соседи, как она страдает от неблагодарного сына и поганой снохи, как много терпит от них неудобств и несправедливостей.
А соседям-то что? Сами небось с усами – знают, что семейная каша и гуще кипит. Ну да ладно, чего уж там – родные бранятся, только тешатся — и не получился мировой скандал. Только Андрей укрепился в помыслах – маму Веру пора «убирать», иначе никак: посоветовала она ему поскорей подыскать квартиру и съезжать к чертовой матери, коль родная стала не нужна. Ну, это еще как посмотреть, кому съезжать — а вот если дом продаст, тогда полный пипец.
А Вера дала волю слезам: стальной характер не вытравил из души извечную тягу русских баб к реву. О, грехи наши тяжкие!
А проревевшись, сказала тоскливо:
— Совсем ты, сын, через эту бл.дь очерствел. Может, и озверел даже…
И словом бранным в адрес снохи подписала себе смертный приговор – счет ее жизни пошел на часы…
Мораль, как у прокурора, проста: не ты ее, так она твою семью. Дело за малым – как его в исполнение привести: просто так не удавишь в уборной. Обдумать все надо, обмозговать, а то как бы не сплоховать…
И Андрей думал, думал — должно быть, от перегрузок умственных, напряжений душевных кошмар привязался – один и тот же каждую ночь.
Лежат они без света в постели – муж, жена и маленький сын – и дрожат от страха, а за окном мечется и скребется черная тень. И голос Веры, уже похороненной:
— Отдайте мне внука! Отдайте мне внука! Отдайте, сволочи, мне внука….
Будущий мамыубийца просыпался с мучительным стоном, с глазами мокрыми, сам не свой… От таких кошмаров готов был в могилу зарыться, но как же Юля останется с маленьким сыном? Убить бывает страшней, чем самому умереть – так что крепись, Андрей! Страшно? Страшно. А что же делать – как семью разваливающуюся спасти, как ребенка не осиротить? Думал о маме: зряшную жизнь ныне живет – трудится не покладая рук, а каждую копейку в кубышку прячет. Ни себе, ни людям. Для чего? А хрен поймет, и сама не знает.
Много, очень много передумал Андрей, но так ничего путного не придумал. А время шло, и приходили люди по объявлению, желавшие посмотреть и прицениться к дому на Набережной – все могло полететь к чертям в один миг. Булкин-младший скатывался в отчаяние.
Но вот как-то на работе сменщик Олег:
— Что-то Андрюха наш в последние дни ходит каким-то горем убитый. Эй, Ибулкин, с тобой все хорошо?
Молоденькие продавщицы захихикали. Андрею это показалось обидным – он сжал кулаки и посмотрел исподлобья на белобрысого дородного охранника.
— Ну, ну, успокойся, — удивился Олег. – С женой что ль поцапался?
Булкин обиженно:
— Тебе-то что?
А сменщик к девчатам:
— Похохатываете? Весело вам? Все бы над мужиками изголялись!
Когда торгующий персонал разошелся по своим рабочим местам, сменщик не поспешил домой, подсел к Андрею:
— Ну, рассказывай, что стряслось?
И поскольку Булкин молчал, сам продолжил:
— Да ладно, знаю я – не первый год замужем: можешь не говорить, но послушай. Мне сеструха посоветовала – и я сделал, как она велела, и все получилось. Сделай и ты, а когда поправишь свои дела, фунфырь поставишь. И поверь, не зазря…
Андрей сначала с недоумением слушал сменщика, поглядывая на экраны мониторов, а потом заинтересовался, думая о своем. Цыганка-бабка-ворожея… Съездить стоит, поговорить – только не за присух-травою и не за отворот-порошком, а… Ну, вобщем, давай адрес.
— Как, говоришь, старуху зовут?
Олег воссиял:
— Ну и ладушки! А то ходит, будто в штаны наклал. Записывай….
Обычно Андрей ходил на работу пехом, а тут у матери попросил машину – раздолбанную «шоху», купленную с рук.
Вера, починяя обувь и не поворачивая головы:
— Шмару свою катать? Трахаться негде? И беременная дает? Вот бл.дь!
Ее ухмылка и взгляд из-под затемненных очков суровых глаз закаленного в жизненных передрягах бойца говорят: «И это есть Булкин Андрей? Мой сын? Тряпка, а не мужик!»
От этих слов внутри Андрея все леденеет, движения его становятся угловатыми, напряженными но, собравшись с духом, он сказал, что есть возможность вынести из магазина ящик с консервами – не на себе же его переть. Мать одобрительно щурит глаза, и губы сдвигаются, меняя ухмылку на торжествующую улыбку.
— Ну, наконец-то! Давно пора браться за ум и жить как все люди. Это ты из-за своей придурошной такой был… а теперь…
За воротами сосед-пенсионер:
— Покури, Андрюха, куда торопишься?
— На квартиру зарабатывать.
— Бомбишь?
— Как-то надо выкручиваться.
— Ну и правильно: пока молодой надо работать.
Глядя вслед укатившей машине, сосед-пенсионер размышлял: «Странный парень — дома один, на рыбалке другой. И никак он, старый хрен, не может понять – где же Булкин Андрей настоящий. Переменчивый какой-то, непонятный…. Да, наверное, другому-то и не ужиться с такой матерью».
Прежде, чем ехать в Пласт к цыганке-бабке-ворожее, Андрей завернул к Юле.
Лицо ее посуровело за эти дни и как будто осунулось, а бездонные глаза, в которые заглядывать иной раз было жутко, смотрели холодно и отчужденно. Андрей смешался сперва, но, справившись с собою, скучным голосом соврал:
— Вот, бомблю понемногу. Из роддома вас повезу на отдельную жилплощадь. А ты береги себя…
Юля веско, с расстановкой:
— Жалеешь? Себя пожалей.
И скрылась за дверью.
В пути он набрал ее номер:
— Ты верь мне, любимая.
— Верю, что денежки маме отвозишь.
— Жмотом считаешь?
— Да вы все, Булкины, жмоты.
И Андрей взорвался — голос взвился до фальцета:
— Я думал, у нас с тобой по-настоящему…. Вместе через все трудности… Да кто ты такая?! Чего ломаешься, как копеечный пряник? Да за меня любая, стоит только глазом моргнуть.
— Моргай, моргай – не окосей….
Несмотря ни на что, он продолжил свой путь.
И вот в богоспасаемый город Пласт явился Булкин Андрей. Он лениво рулит и щурится, выглядывая названия улиц. Тарахтит изношенный моторишко, бежит машина по асфальту, Булкин бормочет себе под нос:
— Вот тебе, бабушка, и город Пласт! Где же ты прячешься?
Дымит и дребезжит изъезженная «шестерка», мелькают частные дома. Андрей думает, как с ворожеей объясниться, чтоб поняла…. А вдруг в органы сдаст?!
Вроде бы и не сильно гнал, а на перекрестке раздавил кошку – черную, невесть откуда шуранувшую ему под машину.
— Вот зараза!
Итак нервы сдают, а тут еще черт кошку черную под колеса… дороги ей мало. Андрей ругался, страх заглушая – дурная примета, а дело серьезное, криминальное: ну как сикось-накось пойдет. Он, конечно, понимает, что не виновен – у хвостатой судьба такая. Но вот приметы… едри иху в корень. Хоть возвращайся. Мать вспомнил недобрым словом – говорил же: не ставь ворованные колеса. Все жадность – никак не подавится…
Едва как уломав недобрые предчувствия: «я еще покажу тебе, сила нечистая, что такое не везет, и как с ним бороться», продолжил затеянное предприятие.
И вот наконец: улица не улица – Невский проспект, дома – рубленные терема: просторные, с резными крылечками, отделанные от подоконников до крыш деревянными кружевами…
Да где там! Закоулок какой-то без обозначенной проезжей части, в траве-мураве едва угадывалась машинная колея. Домишки по окна зарыты в землю, незагороженные палисадниками, стоят сикись-накись – как попало. Но самый оторопный под номером, который нужен, хотя и номера никакого нет. Андрей посчитал: если тот пятый, а этот девятый, то между ними – дом номер семь. Впрочем, надо признать — вид убого жилья, заросшего бурьяном по самую крышу, олицетворяет покой и природную благодать.
Вспомнился Андрею Хома из «Вия». Зашел пан философ в такую избушку и…
Еще не зная, кого увидит, готовился позаискивать чуть-чуть (денег-то не тыщи в кармане), извиниться за беспокойство, говорить почтительно, со слезой в голосе. Говорить всю правду – так решил, чтоб поняла его цыганка-бабка-ворожея, чтоб осечки не вышло….
Пройдя в завалившуюся калитку двора, постучал в дверь сеней. Никто не ответил. Тогда на свой страх и риск, открыл скрипучую дверь, прошел земляным полом к другой, обитой холстиной, и вновь постучал. Потянул за ручку на себя. Отсыревшая, дверь открылась без скрипа, и он увидел перед собой узкий проход между широкой кроватью, застеленной лоскутным одеялом и огромной русской печью с полатями, как раз над его головой. За столом на скамье на фоне подслеповатого окна, сильно затемненного снаружи бурьяном, проглядывалась женская фигура с густыми опущенными на плечи волосами. Скрипучий голос из полумрака:
— Проходи, касатик, не стесняйся. Откуда родом будешь? С чем пожаловал?
Андрей, разом оробев и ослабев ногами, сел на скамью, прислоненную сбоку к печи. Постепенно глаза привыкают к полумраку, и из него проклюнулось лицо хозяйки. Было оно подобно сушеной груше – сморщенное и коричневое.
Носом повела, будто принюхиваясь:
— Девки что ли не дают? Да вроде красавчик… Аль беда привела? Подружка забрюхатела, а ты жениться не хочешь? Говори, коль пришел….
Скрипела-скрипела, кудахтала-кудахтала, и сошла понемногу оторопь с Андрея – заелозил задом по скамье, слюну сглотнул, горло прочистил и спросил:
— Вот скажите, что мне делать в такой ситуации?
И начал рассказывать…
Цыганка-бабка-ворожея, которую кстати зовут Улея, достала из кармана старого платья трубку, выбила пепел о край стола, из мешочка-кисета табак зачерпнула и умяла большим пальцем в нутро. Прикурила и стала размахивать спичкой, которая все не гасла, и кивала, кивала серебристо-черной головой. Спичка обожгла пальцы – старуха резко кинула ее на пол. Затянувшись несколько раз подряд, глухо прокашлялась и туда же сплюнула….
Слушать она умела – слушала не перебивая, но, поняв суть Андреевой речи, перестала кивать, лицо ее еще более потемнело, а губы вытянулись в строгую ниточку. На просьбу: «Поможете?» долго молчала, опустив голову, потом глухо, с выношенным достоинством и скорбью сказала:
— Значит, ты за Господа все решил?
Андрей молчал, не зная что ответить-сказать.
Тогда Улея спросила:
— Стара бабка-то?
Не решился Андрей мать приплести – сказал, что бабку больную, из ума выжившую хочет извести. Насочинял, насочинял Булкин с три короба – что и воет-то она по ночам, их и соседей пугая, охотится за маленьким внуком, вбив себе в голову, что кровь младенца вернет ей силы. Короче не бабка – какой-то упырь-вурдалак, который только и ждет, когда его кончат….
— В больницу хотели – не дается. Да и врачи не берут, говорят – бабка доходит… так пусть уж дома.
Цыганка-бабка-ворожея головой покачала – мол, суть поняла.
— Ах, старость, старость – всем-то, всем как есть она не в радость, и смерть от рук близких – достойная награда за труды и муки. Эта — как ее? – эвтаназия. Спит поди сейчас грешная и не знает, о чем ты сейчас меня просишь. Эх, судьба, судь-ба… А ты такой молодой и уже эвтаназер… Затейлива жизнь! Так вот, запомни, юноша – человека из грязи вытащить можно, грязь из человека – никогда… Запачкаешь душу – на всю жизнь и даже после смерти будет мука. Если конечно есть у тебя душа…
Хозяйка вновь раскурила трубку, прокашлялась, сплюнула…
— Как думаешь, зачтутся матери твоей родов муки?
