Узнав, что Андрей дал согласие на развод, бранила его:
— Дурак ты, дурак… Надо было хоть алименты с нее стрясти. Теперь-то как будешь жить?
— В дурдоме гособеспечение.
Вере нечем было возразить – она умолкала.
А ему было жаль ее. Ведь у нее не было своего острова – она жила на грешной земле, где много людей, которые лгут, крадут друг у друга, пьют, дерутся, насилуют и убивают…
Все в жизни переменилась с некоторых пор: его жалеют, а ему жалко их, несчастных людей, лишенных фантастических картин чудесного сна.
Беседуя с самим собой, Андрей говорил – мой остров, хотя кроме него там были стаи диковинных птиц, животных стада, прекрасные нимфы… Приплывали индейцы на юрких пирогах, и он курил с ними трубку мира, отплясывал дикие танцы у ночного костра. Пираты просили у него разрешения спрятать сокровища на берегу. Не надо ковыряться в цветущей земле, — сказал он им. – Вон вход в пещеру, тащите туда. А он, так и быть, постережет их богатства, как сказочный Али Баба… То-то счастье!
Счастьем он однажды попробовал поделиться с мамой – намекнул ей про остров: стоит, мол, немножко поднапрячь воображение, пожелать такой сон и…
Из-под смуглых очков Вера так посмотрела на сына, что повергла его в трепетное смущение. В ее глазах приговор читался – не бывать ему больше в доме на Набережной. Желчно сказала – не могла не сказать — пальцем покрутив у виска:
— Ту-ту, говоришь…. Поехали!
Андрей не обиделся, очень серьезно, по-философски ответил:
— Да, поехал… к природе, Богу, раю… ко всему хорошему на свете.
— В секту что ли записался? Час от часу не легче.
Уходила Вера в тот день из больницы со слезами в глазах – жалко ей сына, с головой раздружившего.
Доктору отвечала с вызовом:
— Что, что я вам плохого сделала?
— Вы мать, вы обязаны заботиться о своем ребенке.
— Этот ребенок давно женат.
— Как ему не везет на баб, — резюмировал лечащий Булкина врач. – Что жена, что мать…
Документы на отправку больного в Троицкий приют инвалидов были готовы. Дело за малым – нужен был транспорт.
Слух о «придурошном паралитике» разнесся по всем этажам больницы. Любопытные ходили дивится на молоденького паренька, как на икону. Он на них не смотрел. Он вообще ни на кого не смотрел. Он все молчал. Даже однопалатникам не отвечал – чему он улыбается во сне. Да разве ж поймут? Потому и молчал – о простых житейских делах трепаться ему недосуг. Поест, попьет, закроет глаза и спит, улыбаясь. Жутко даже от этих улыбок – будто святой в палате воскрес…
Сосед по кроватям, с неряшливо заштопанным животом после удаления слепой кишки, позавидовал:
— Андрюха, чему ты во сне улыбаешься? Поведай товарищу…
— Снам замечательным.
— Баб что ли тянешь?
— Путешествую – в тропики. Знаешь, как здорово!
Сосед засмеялся:
— Нашел чему улыбаться… Вот тебя в дурку запрут, сделают контрастный душ, сразу бегать научишься и Лазаря запоешь.
Ну и живи на грешной земле – плодись, надрывайся, счастье ищи на дне бутылки – тебе никогда не улыбаться во сне. Убогий человек… убогие люди. Андрей их жалел.
А в дурку его не успели отправить – Лиза вернулась из командировки и забрала брата к себе.
Даже не знаю с чего начать рассказ о том трагическом дне. Начну, пожалуй, без интриги. Ну, а какая в том интрига, если вдруг двигатель не завелся? Утром не уросил, а с работы ехать – на тебе, здрасьте: приехали, говорит хозяйке. А Лизе надо за Верочкой в садик смотаться, на примерку к частной швее, да к столу что-нибудь прикупить. Попробуй успеть!
Набрала номер СТО, на котором обслуживался ее желтый «Пежо», любовно величаемый «мой цыпленок» — значит так, мужики: забрать, посмотреть, починить и пригнать. Оставила ключи от машины охраннику на проходной и вызвала такси.
По всему видать: барышня не из простых, но ее надо знать.
Зачатая пьяницей в пьяном насилии, Лизонька получилась на удивление прекрасным ребенком – послушным, понятливым, самостоятельным: со всеми бедами и напастями в жизни своей неупакованной рано научилась справляться сама. Все же, надо признать, простолюдинам легче выживать на этом неуютном свете, из горя да бед сотканном.
У ее вечно незамужней матери всегда бывали мужики в квартире – пили, пели за столом, оставались на ночь. А один взял и задержался надолго – это был Булкин, отец Андрея. К Лизоньке он никак не относился — ни хорошо, ни плохо: не ругал ее, не обижал, куском не корил, но она все равно побаивалась его. Жили они под одной крышей и только. Что у них там с матерью не заладилось, Лиза не знала – расстались, ну так это их дела. К тому времени она уже была студенткой ВУЗа. Потом молодым и, как оказалось, перспективным специалистом. Затем обожаемой невестой, любимой женой, заботливой мамой – вроде бы жизнь задалась по всем направлениям. Если бы не эта прореха на человечестве, которая – хочешь, не хочешь – твоя мать.
Умница и отличница в учебе, ведущий специалист на заводе, Лиза пыталась понять, отчего она у нее такая. Ни войны, ни голода: работай – кто запрещает? Зарабатывай, сколько мозги позволяют. Но вот они-то у мамы Веры как раз набекрень.
Как курцов к табаку, Булкину всю жизнь тянуло к воровству. И причем, была она не обычной воровкой, а, в некотором роде, гением этого дела – Корейко Александр Иванович в юбке, местного пошива. Как она своего первого шефа облапошила, работая бухгалтером в коммунально-ремонтной шабашке – любо-дорого вспомнить. Главное, все шито-крыто, и ни к чему не прикопаешься. Выгнал он ее, конечно, с работы, но на свободе да с такими талантами разве утонешь?
Грязь поначалу к Булкиной не приставала – она воровала, обсчитывала, документы подделывала – ее вычисляли, ловили за руку, но до суда, как правило, не доходило: выгоняли мошенницу и закрывали тему. Она же с улыбочкой херувима приходила в иную контору, и ее принимали на другую работу – как правило, ненадолго, до следующего скандала. На радиокерамическом заводе работала аж финдиректором. Положив в карман зарплату «мертвых душ» по подложным ведомостям, вовремя упорхнула.
Лиза знала о ее «фокусах», но что поделаешь – мать есть мать, ее не выбирают. Конечно, ругала, стыдила, неприятностями грозила, но с круглого лица, из-под больших затемненных очков смотрели два таких непрошибаемых глаза, что опускались руки, и голос стихал сам собой.
А Вера ворчала:
— Да ну тебя! Сварливая стала, спасу нет!
Всякий раз, когда она появлялась на пороге, сердце Лизы сжимала тревога. Вот сейчас заголосит заполошно: «Ах, доченька, спрячь – за мной гонятся!»
Однажды выпасла возле дома Лизу незнакомая женщина.
— Воры вы Булкины! Всех вас судить надо!
— Как это всех? И за что?
— А вот посадить тебя, краля, в холодную, мигом про маму свою расколешься.
— В чем я должна расколоться?
— Не прикидывайся – одна вы, все Булкины, шайка-лейка! Вам лично сколько с ворованного перепадает?
— Когда как. В зависимости от настроения….
М-да, это тоже надлежало вытерпеть, дать выпалить гнев человеку, а потом попытаться его успокоить, умилостивить, унижаясь и сдерживаясь, чтобы и самой не разораться с отчаяния. Вот и поживи спокойно с такой матерью…
После этого.
— Давай, мама, поговорим серьезно.
— Валяй, — сказала Вера и поудобней устроилась в кресле, готовясь к беседе.
Лиза поморщилась:
— Зачем ты это все делаешь? Знаешь ведь: сколько веревочке не виться, конец все равно когда-нибудь будет. Печальный конец… позорный.
— Послушай, чистоплюечка ты моя. Вот когда схватят за руку да потащат в суд, тогда и будешь упрекать – а то: печальный… позорный. Слова-то какие!
— Эх, мама, мама… Перед людьми-то тебе не стыдно?
— Стыдно, когда видно.
— А из Андрюхи кого ты лепишь? Загремит парень в тюрьму, что тогда?
— Дуракам там и место. А не будет дурак, не загремит. Ты вон устроилась – по заграницам катаешься, а у Андрея даже квартиры нет – молодожен хренов. Ты, Лизка, не наезжай на меня: говоришь кудряво, а живешь-то как? На заводе ты кто? Начальница – значит, эксплуататор трудового народа. Чужим гробом твое благополучие нажито, чужим…
Лиза поджала губы:
— Прежде всего я – специалист, и без хвастовства – каких поискать. За то мне и платят, и муж мой работает в поте лица.
— Знаю, как он работает – мне-то уши не надо тереть. Крутится с печатями несуществующих фирм до поры, до времени… Знаешь, в Штатах сколько дают за неуплату налогов? Па-жиз-не-на… Так что, дочь, не тебе мне мораль читать: разные они у нас, а вот цель одна – каждый хочет вкусно поесть и сладко поспать. Что ли не так, кудрявая ты моя?
Лиза и на это не сдавалась:
— Да мораль-то для всех одна – будь человеком, не делай зла, и добро обязательно сторицей окупится.
— Держи карман шире!
— Но ты ведь позоришь меня перед городом – только за этот год шесть мест работы поменяла и везде со скандалом. Куда это годно и когда это кончится?
— Знаешь что, гражданочка совесть – катись-ка ты на…!
Свою мать Лиза считала «делягой», да не простой, а «нечистоплотной», все помыслы которой устремлены к одной цели – где чего-нибудь «надыбать» да кого-нибудь «облапошить». Это у нее патологическое и исправлению не поддавалось. Слушая очередное хвастовство об очередном «умыкании» чего-то там где-то у кого-то, Лиза однажды сказала в сердцах:
— Все о своем? Тебя даже в дом страшно пускать: после визита всегда хочется ложки пересчитать.
Думаете, обиделась Булкина, хлопнула дверью и ушла – ноги, мол, ее здесь больше не будет? Да где там – как с гуся вода. Она же знает – Лизка это не со зла, по-семейному и потому что дура. А вот зять ее понимает – поддакивает, одобряет, только в бизнес свой частный не принимает, стервец.
С внученькой Верочкой у Булкиной тоже не лады. Избалован ребенок: на порог ступил – подарок гони. Бабушка Вера скуповата: сунет конфетку – гуляй себе, чадо. Чадо у зазевавшейся бабки ридикюль потрошит: схватит понравившееся – мое! Отними, попробуй. Хитрая бабка в переговоры:
— Чем докажешь, что твое? Документ у тебя есть на губную помаду?
Малышка выпятит подбородок (вылитый бабушкин) и твердит:
— Мое.
— Если документа нет, значит не твое, а краденое. Ты воровка?
Воровкой Верочка не была и быть не хотела – возвращала занудной бабке все, что стащить успела из ридикюля.
— Подожди, научишься, — пророчила Булкина.
А мама качала головою – не дай Бог, скажутся гены.
В глазах Лизаветы мать была пропащим человеком – без войны, без боев окантуженной душой. Как заноза торчит в сердце дочери. Но по делу если сказать: лихое детство у нее было с ее пьющей матерью. Не в неге выросла, не пряниками закормлена – хорошо хоть сама не спилась и дочери не мешала получать образование.
Двуногое существо, продукт смутного времени – так иногда думала Лиза о матери. А время беспутное, сумасшедшее: то и дело щупаешь голову — не рехнулся ли сам. Сплошь и рядом делаются такие вещи, от которых недолго и «сбрендить», особенно, когда видишь, что власть имущие вытворяют – набивают карманы, никого не стыдясь. Дурен, отравлен новый век — напугана, сжата, боязнью пропитана душа российского человека и жадностью, завистью, желанием воровать. И это уже навсегда, говорят. Так что за время становится страшно – когда же народ перебесится и успокоится, когда уже наконец размоет границы между тем миром, который был, и этим? Когда люди перестанут во все лопатки, любыми путями рваться к богатству, требовать от жизни больше, чем она может дать? Ну, не дано тебе это – так поищи достаток и счастье в привычном и понятном деле, не теряя достоинства. Жизнь-то одна, жизнь-то проходит. А мама этого не поймет…
Лиза не хочет такой судьбы своей дочке. Углядывая внешнюю схожесть двух Вер – бабушки и внучки – творила в душе что-то похожее на молитву: «Господи, не дай ребенку моему сбиться с пути. Не наказывай за грехи бабушки. Прости, что не под силу мне исправить ее. Прости меня, Господи, прости…»
Время пришло — отвилась веревочка: настолько Булкина стала известной в городе и Увелке, что никуда уже на работу ее не принимали. Вор без работы – надо же! – сбылась мечта идиотов в полиции. А Вера возделывала свой огород, чинила обувь, ходила на биржу, столоваться к дочери, которая постоянно ее донимала упреками о прежней неправедной жизни да за брошенных родственников – сына и мать. В голосе Лизы уже не было ни грозы, ни злобы, какая-то душу стискивающая тоска, что ли, сквозила издалека, даже завестись ответно не было возможности у матери. Она сердито сверкала глазами — пухленькие губки кривило судорогой. Ах ты, господи, боже мой, чучундра какая! Выбилась в люди, а мать пропадай!
Как-то вакансия на АИЗе открылась – кладовщика, Лиза сдуру и жалости присоветовала безработной матери, надеясь, что нужда ее исправила и чему-то хоть научила. Та, после знакомства с условиями работы, примчалась к дочери, взахлеб восторгаясь:
— Там столько остатков цветного и легированного металла, приходованного еще по совковым ценам! Ну, Лизаветка, к концу года будет «джип» у меня не хуже вашего.
Неужели опять начнет воровать? Неужели нужда ничему не научила? Достойна тогда своей участи, а горбатого лишь могила исправит, — с горечью подумали Лиза и позаботилась, чтобы мать вычеркнули из списка соискателей вакансии. Втихаря, конечно, от кандидата.
Но у Булкиной звериное чутье на неприятности.
— Ну, спасибо, дочка – уважила.
И Лиза не стала отпираться:
— Я тебя от тюрьмы спасла, себя от позора.
— Ну что ж, в долгу не останусь.
Непонимающий зять вертел головой:
— О чем вы, дамы?
— Когда кузнец кует, лягушка лапу пусть не сует, — мудрено как-то сказала теща.
У «дам» уже была тема для скандала вселенского – Лиза проявила неслыханную дерзость, попеняв матери, которая отправила немощную бабушку в дом престарелых. Как она тогда наскочила!
— Скажи мне – ты человек? Как ты могла родную мать в дурку упрятать? Она там слезами уливается и тебя клянет всеми проклятиями. Тебе не страшно на свете жить?
Вера, распахнув изумленно глаза, кричала: не такой, мол, соплячке учить ее человечности, однако не воспрепятствовала дочери забрать бабку к себе и оформить на нее опекунство. Про денежки иногда намекала:
— Как там, пенсию матери не перечислили?
А Лиза:
— Из принципа ни копейки не дам!
Потом вот с братом несчастье…
Брат и сестра – отцы разные да мать-то одна, но и детки оказались разные. Лизонька тихим сапом, молчком да молчком – выучилась, определилась с работой, замуж вышла за расторопного парня, а к матери все бочком да бочком: не светились ее глаза дочерней любовью. А вот Андрюху Вера скрутила – да и куда тому деваться, коль жилья своего нет? Когда вдвоем жили, Андрей и дом обихаживал, и в огороде копался – всему научился кроме самостоятельности. Как хорошо, как дружно они жили с матерью! Пока не влюбился…
— Знакомьтесь, родственники, это Юля.
Девок ему было мало… Ну, это мамино: Лиза считала – сноха, как сноха.
— Ну, здравствуй, девонька, проходи, хозяйкой будешь, — насмешливо сказала мать. – Давай знакомиться. Меня Верой зовут.
Собралась представить Лизу, бывшую у нее в гостях, но та остановила взглядом, поднялась навстречу и сказала:
— А меня Лизой. Я сестра.
— Садись, — приказала Вера. – В ногах правды нет.
— А в чем она есть? – вздернула носик Юля.
— В чем? – переспросила хозяйка. – А вот поживешь с мое, узнаешь. А сейчас больше слушай да на ус мотай.
После ухода влюбленных ворчала:
— Ах ты, Господи Боже мой, цаца какая — под самую маковку самомнения!
— Мама, ну что ты!
— А ничего! Поговорку помнишь: «Гни по себе березу»? Я-то уж лучше знаю, кто ему нужен.
— И кто же?
— Не эта фуфырочка, а простая деваха, в меру ревнивая и бранчливая, экономная и обиходная, годная, если нужда заставит, работать день и ночь на свой дом и семью.
Лизе девушка показалась славной. С удивлением потом узнала, что Андрей у Юли первая любовь: втюрилась и отдалась с ходу, как оказалось, не без последствий.
И после свадьбы Вера не унималась, приходя к дочери, ворчала:
— Совсем братца твоего змея подколодная запустила – одна любовь на уме. Лизаться завсегда горазда, а обиходить мужа – постирать, почистить, заштопать чего — ее тут нету. Все мать да мать. Ты, как золовка, повлияй.
— Сами разберутся, а ты не встревай.
— Не встревала, кабы жили отдельно, а так хошь, не хошь…
И Андрей жаловался…
