Когда Юля отяжелела плодом, начались истерики. Духота непросветная была в доме от старой вонючей обуви и сапожного клея. Когда свекрови не было, Юля хватала эту обувь и швыряла на пол с воплем: «Не могу-у-ууу больше! Не могу-у-уу!»
— Перестань! Уймись! – суетился Андрей. – Мама увидит…
Успокоившись, Юля ворчала:
— Я думала, ты мужик…
А мать внушала – узда снохе нужна да рука крепкая, мужицкая, не его, тюфяка.
У Лизы с Вадиком все было по-другому.
Избалованный богатой мамой и славой спортивной, он на девчонок смотрел свысока. Когда Лизу увидел первый раз, сказал кокетливо и небрежно:
— Хотите, угадаю, как зовут вашего суженного? Вадик.
— Весьма возможно, — согласилась Лиза.
И был ли это закон природы или высших сил происки – уж коли по небесному штатному расписанию определено вековать ей с Вадимом, то Владимира уже не увидишь. И роптать нечего – с законами природы не поспоришь. Ну, Вадик так Вадик – все равно с кем-то надо вить гнездо, заводить детей, поднимать, воспитывать – извечно женская тема. Вот так Лиза подошла к вопросу и весьма удачно решила его.
С ринга у Вадика широкая была дорога к братве, но Лиза его удержала, поддержала и чуть было в институт не заперла, но он отбрыкался – мол, сами с усами. Начал где-то днями пропадать, чего-то у кого-то покупать, кому-то продавать, обменивать… Короче, занялся бизнесом. Конечно же, как у всякого делового человека, тайн у него дополна, но Лиза не страдала излишеством любопытства, считала – что надо, расскажет сам. И до сих пор толком не знает, чем ее благоверный занимается. Шмекерит – сам говорит.
Богатой свекровке не по душе была сноха-пигалица, но уж лучше семья, чем тюрьма. Молодым подарила домик в Чапаевке – жить, мол, есть где, а дальше, как сумеете… И сумели. В той же усадьбе отгрохали коттедж в три этажа – с гаражом в подвале, зимним садом в мансарде… Лиза на «пежо» рассекает, Вадик на «джипе» шмекерит… Верочка появилась. Жить можно и нужно. Да вот мама, Андрей, бабушка огорчают — не бросишь ведь их: родственники.
Лиза сердцем чувствовала свою ответственность – чем человеку больше дано от природы, тем больше он на себе и везет по этому бесприютному свету, который в насмешку, наверное, зовут белым. Но у какой женщины жизнь простая? Не дети, так муж поднесет сюрприз. А у Лизы другие печали – мать безработная воровка, брат неходячий инвалид и выжившая из ума пьянчужка-бабушка. Она забрала их под свое крыло и не считала это благородным поступком, которым следовало бы гордиться, хотя мама Вера ворчала:
— Милостыню подаешь буржуйскую?
— Грехи твои исправляю.
Вера о матери:
— Устала я от нее – прибрал бы Господь страдалицу.
А Лиза жестоко:
— К Господу ты о себе?
Сейчас совестно вспоминать, но достала…
А как не достанет, если сына беспомощного на дух не надо, а пенсию его инвалидную клянчит, стыдит, попрекает: все, говорит, буржуям, вам мало – последнее готовы забрать, а она, несчастная, живет впроголодь.
Плакалась дочери, философствуя:
— Нет мне удачи и, видно, не будет. Удача, она вроде очка: выпадает редко, чаще случаются недобор-перебор, и вся наша жизнь есть игра в три карты. Но не тройка-семерка-туз, как у «Пиковой дамы», а рождение, жизнь и смерть. Суть игры в том — сколь кому сроку пожить выпадает, пока карты судьба сдает …
Строила планы на перспективу:
— Дом свой продам, к вам перееду: у вас теремок здоровущий – сыщете мне уголок. Тихонько буду жить, не помешаю. Много ли мне сейчас надо? Хлеба горбушку да внучку по головке погладить – вот и все пряники.
А Лиза:
— И за бабушкой будешь ухаживать – ты же ей не чужая. А Андрея в клинику положим на операцию спины – деньги я тебе потом верну.
— Ямщик, не гони лошадей, — пела Вера, и далее в мотив. – Я дом еще не продала…
Милосердной любовью к родственникам неходячим сердце ее не истомилось. Да и они к ней не проявляли любви. Когда заглядывала в избушку, где обитали бабушка с внуком, старая всплескивала руками:
— Я-а-ави-и-ился-а-ась – не запылилась! А я все жду – кады околеешь. Кады ослобонишь этот свет от себя? Да чтоб тебя, падла, змея укусила! Гвоздь тебе ржавый в жопу… Будешь ты висеть, вражина, в темном бору, на суку, стуча скелетом, как кощей проклятый, и пока не помру — все буду слушать этот стук…
Тут голос ее срывался – она удушливо кашляла и сипела. Глубокие складки отвесно пролегли от носа к строго и горестно сжатым губам. Лицо ее было воскового цвета, смятое усталостью. И в старческих безрассудных глазах усталость — все та же безмерная усталость от этого света. Она тряхнула головой раз-другой — видно, не могла уже остановиться: все трясла, трясла головой, закатившись в сухих рыданиях. А потом покатились слезы…
Андрей в это время прикрывал руками лицо, чтобы слез его никто не увидел. Его подтачивало изнутри. Губы свело, в теле слабость, в ногах слабость – только спину съедала боль. Давило на уши, пузырилось, лопалось что-то в них. Парень плакал молча – он еще не озлобился на людей, как бабка, до крайности….
А Вера молчала, только лицо ее становилось бледным, будто заваливаясь в тень, и глаза из-под больших очков светились непримиримо и злобно.
Такими вот бывают родственные отношения!
Лиза все видела и слышала – противно было и страшно. Говорят, убогих слеза — самая тяжелая, и канет она не на землю, на человеческую голову, навораживая беду.
И еще… Думала: зачем все это? Какой жизненный смысл в такой ненависти? Чтоб еще раз доказать превосходство человека над человеком? А-а, упал, проклятый! И пинками – вот тебе, н-на! Или есть-таки смысл? Как это у Чехова? Если зайца долго лупить, он спички зажигать научится…
В книгах и не такое напишут. Лиза читала где-то, что в жизни любого человека может время такое настать, когда он полностью перерождается – ну, как змея меняет кожу, так homo sapiens характер. Может и правда, переедет к ней мать и вдруг внезапно переменится….
Лиза вздохнула заветной мечте – не реально. Мало ли что пишут и говорят! Мало ли! Ее неправедной жизнью закаленная мать – центурион в бессмертной когорте.
А может? Что может-то? Дурья башка! Думай худое – оно и сбудется. Нет, пусть все живут! Пусть все будут счастливы! Хотя в чем оно, счастье?
Вадим обнимает ее или дочь – счастье мое! – восклицает.
Бабке нальешь кагора стакан – она счастливая песни поет.
Андрей мечтает на ноги встать, к Юле пойти, сына обнять. Когда бодрствует – молчаливый и злой, когда спит – улыбается.
У Лизы не было жизненной цели богатой стать. Достаток – да, достаток нужен, чтоб жить и работать, детей заводить, любить, быть счастливой. Но и достаток – не самоцель. Она готова жить в лачуге, питаться впроголодь, лишь бы все, кто дороги ей, были живы и здоровы. А присказку: «если ты умный, почему не богатый?» — считала коварством умствующих ублюдков, которые ради денег готовы на все. Достаточно ей печально-позорного примера матери, которая, кстати, так и не выбилась «в люди» из нищеты, только душу свою истрепала да имя ославила.
«А помнишь, мама, когда я была маленькой, мы с тобой ездили в Челябинск? Помню высокий театр с колоннами и музыку помню – она сиреневая была. Простенькая такая, понятная и сиреневая. Ты покупала мне мороженое, помнишь, мама?»
Воспоминания далекие, безмятежные. Они прикипели к сердцу, растворились в крови, жили в Елизавете, волнуя и утешая, были частью ее самой. Так мало перепадало ей нежности маминой — разве забудешь эти крохи?
Ах, мама, мама! Кто и когда выбил из тебя человеческое? Кто тебя и когда убедил, что не бывает в мире Добра, что Бога нет – только Зло и Неправда повсюду царят. Почему ты между Добром и Злом последнее выбрала вместе с обманом и воровством? Ведь ничего не добилась ты в жизни своей, как ни старалась усердно «химичить». На что ты надеялась, заложив душу? Ради чего ты жила? Не страшно тебе? Знаешь ли ты, что уготовано грешным? Нет их душам жизни конца и края их мукам в ужасном аду….
Ах, Лизонька, Лиза! Добрая чистая душа! Во что же ты вляпалась!
Андрей пристает:
— Лиза, уговори Юлю – пусть она мне сына покажет.
Да разве ж Юлю уговоришь: пробовала — бесполезно. Деньги для племянника привезла, просила:
— Папку-то навестите.
— Ни-за-что! – гоняла желваки по скулам сноха. – Не надо малышу голову забивать: от такого отца ему никакой пользы, одни только слезы.
Смутно на душе Лизы сделалось, нехорошо: и брата жалко, и Юлю хочется понять. Ах, век жестокий!
— Юленька, с каждым может несчастье случиться. Мы же люди, а не звери: должны помогать друг другу в беде.
Тоска прожгла глаза молодой матери. Никакие слова не могли уже повернуть в ней ничего: она твердо решила – жизнь с сыном строить без Андрея.
— Вот такая я гадина! Деньги забирай и уходи!
Лиза попятилась к двери, деньги остались на столе.
— Как дальше жить мыслишь?
— Проживу как-нибудь.
О чем она думает? На что надеется? Какие мечты у нее?
Юля заметно похудела. Тень легла на глаза ее, волосы острижены без прически, строже сделалось лицо – старше она стала: совсем почти взрослая женщина.
Сорвавшись с места, опомнившаяся вдруг сноха засуетилась, малыша одевая, одеваясь сама:
— К папке! К папке мы едим!
Лиза бережно приняла маленький сверток в голубом одеяльце.
Юля, войдя в старый домик, сунула ей уснувшего малыша – осторожно на цыпочках подошла к кровати:
— Андрей, мы пришли.
Она склонилась к мужу больному, дотронулась до руки, провела ладонью по его щеке — почувствовала чуть выступившую после утрешнего бритья колючую растительность. Потом бессильно опустилась на колени и самым языческим манером припала к его руке, исступленно осыпая поцелуями….
Но этого не было ничего и быть не могло.
Бедный, бедный мальчик! – сказала, а может, подумала Лиза и, надрывно вздохнув, покинула негостеприимную квартиру.
Бедная Лиза! По силам ли твоей душе этот груз?
Распятый на кровати братик беспомощно и жалко улыбался ей. Ну, придут? – спрашивали его глаза.
— Не нужен, стало быть…, — сдерживая занявшуюся ярость, Андрей негромко сказал. – Так выбросьте меня… на помойку.
Лизу передернуло от обиды, и слезами застило глаза – почему он так? ее-то в чем вина?
Мама права – надо было тщательнее выбирать подругу жизни. А Юля и впрямь не про него и без него не пропадет- забудет (уже выкинула из головы!) изувеченного мужа, обратает какого-нибудь мужика-ротозея – удобно устраиваясь на совместное жительство, разведет его с семьей, и его трудами сытно и весело будет жить, да помыкать простофилей лет десять-двадцать, пока тот не помрет от надсады и домашнего угнетения….
А Андрея несло:
— Я не хочу твоего милосердия! Уходи! Не могу тебя видеть! Все вы, бабы, без исключения – бл.ди!
Вот такая наука: милосердие без умения утешать само по себе ничего не значит.
Перед сном Лиза еще раз зашла в маленький дом.
— Не спите?
Присела на кровать Андрея:
— Ты, брат, давай не раскисай. Мама продаст дом, и мы увезем тебя на операцию. Потом сам пойдешь и объяснишься с Юлей, сына увидишь… А может, и заберешь…
Ей хотелось поговорить, но Андрей отчужденно молчал, дожидаясь, когда сестра уйдет. За окном тихо падал осенний дождь, стучал по чему-то там за стеклом монотонно, однозвучно, усыпляюще. Бабушка уже спала, посапывая на своей кровати.
— Скоро зима, — вслух подумала Лиза, проследив его взгляд. – Вот что я тебе посоветую, брат. Ты давай не психуй – принимай мир таким, каков он есть, и желай жить, иначе будешь тихо смеяться и на бабушку походить.
Лиза верила – жажда жизни рождает неслыханную стойкость. Человек может выдержать неволю и голод, перебороть смерть и увечье, поднять тяжесть выше своих сил. Но если ее нет, тогда все – тогда, значит, остался от человека мешок с костями.
Бабушка, то ли проснувшись, то ли во сне, забормотала:
— Весна, весна! Батюшки, дожь пошол! На травку хочу, на травку… Дожжик кончится, снесите меня на солнышко…
Потом выдохнула, будто дух испустила:
— Помру-у ведь скоро…
Она тоже к кровати прикована — парализована и слабоумная – бормочет черте что, забывается, не признает никого. А как выпить начнет просить – криком кричит:
— Пензию мою отдайте — зажопили, паразиты!
И тогда губы ее поплясывали и светились, будто наляпанные алой краской на желтом картоне, глаза начищено блестели, горя последним накалом….
Лиза повернула голову.
Тело бабушки вдруг вытянулось и замерло. Вздрагивающие веки сначала сузились в щелочки, потом совсем закрылись, потом распахнулись неспешно, открыв остекленевшие зеницы. Рот сморщился в потаенной улыбке, последней улыбке…
Поняв все, Лиза бросилась в большой дом с криками:
— Вадик! Вадик! Бабушка умерла.
Утром тело отвезли в морг. Через день – на кладбище. Закончив погребение, скорбно постояли над свежей могилой. Вера покачала головой:
— Отмаялась, сердешная. Царствие ей небесное…
Но этого не было ничего….
Бабушка сопела на своей кровати.
Выпростав руку из-под одеяла, Андрей с любопытством притронулся к Лизе:
— Ты чего?
Она поймала и сжала его ладонь:
— Ничего. Прорвемся, брат!
Лиза была уже у двери, Андрей голос подал:
— Мама правду про Юльку сказала, что она ЧМО.
Сестра вопросительно вскинула брови, и брат уточнил:
— Чудит, мудрит, обманывает – это про нее.
Тут бабка взвизгнула со своей кровати:
— Заткнитесь, баскобайники окаянные! Дожь дайте послушать…
Лиза выпорхнула из малухи, а следом несся сорванный голос человека, давно и безнадежно умом заблудившегося.
Андрей с досадою:
— Проснулась, старая курва? Тебя тут только и не хватало!
— Заткнись, паскуда и срамец! Кому сказала?
— Вот разбазлалась! Сама не вякай, глиста вонючая…
— Пес безногий! Падла вшивая! Сморчок…
— Харя чахотошная!
…..
Ну и т. д….
Если б их разговоры, более похожие на перебранки, записать на диктофон да в эфире озвучить – кто-нибудь мог повестись, подумав, что передают нецензурную радиокомедию, где артистам разрешено ругаться матом. Так много всего говорилось, так пафосно и надрывно срамили один другого два голоса – мужской и женский, что…
Ну, театр одним словом. А если двумя – театр абсурда. И труппа — выжившая из ума. А может, квинтэссенция театрального искусства?
Андрей, как дебютант на сцене, держал оборону, метко отругиваясь на колкие выпады. Бабка же нападала с душой, нападала со всех сторон, при этом без всякой жалости пыталась вбить ржавый словесный гвоздь в любую обнажившуюся щель души. Ничем не брезговала, не сразу попускалась. Бывало, измотав силы в матюгах, казала кукиши внуку, при этом громко попердывая:
— Вот тебе, вот тебе, вот…
И так вот изо дня в день, из вечера в вечер.
Лиза пробовала из усовещивать – да где там! Вадим специально приходил послушать этот театр надомный – молча сидел у порога, до крови кусая ладонь, еле сдерживая себя от хохота, потому что было крайне смешно слушать, как два неходячих инвалида – старый да малый — поносят друг друга. И смех, и грех… Лизе, понятно, это не нравилось.
Говорят, понять – значит, простить. Но как и кого понять? Кому и чего прощать?
Ах, Лиза, Лиза! Мало тебе других напастей – придется еще постигать ум и душу сбрендившей выпивохи-бабки. А можно ли добраться до закутков больной памяти, до тайных неприглядных мест подсознания в поисках чего-нибудь человеческого, хоть каких-то остатков его? Добраться до того места, где преет, зреет, набирается вони и отращивает клыки жуткий, сам себя пожирающий зверь по прозвищу «ненависть»? Можно, наверное, но как это трудно! И сколько мужества и силы надо, чтобы, выродившееся в непонятно что, существо это признать имеющим право на жизнь, заботу и уважение.
