Ведь что удумала, пакость старая! Подманила двухлетнюю Верочку и задушить пыталась. Ладно Андрей закричал – ладно вбежали вовремя и отняли, а то было бы горя в семье…. Вадим хотел ее в дурку вернуть, но Лиза отбила. Думали на зиму инвалидов в большой дом перенести да передумали – пусть лежат здесь, подальше от ребенка и от греха. И Вадим в «малуху» уже ни ногой: говорит – не выдержу, зашибу старуху. Вопросы стал задавать жене – почему, мол, русские женщины извечно жалостливы к убогим и так равнодушны к здоровым людям? Ревнует, должно быть.
Ну, хорошо, хочет быть рядом – пусть помогает.
— Вадик, почему люди такие?
— Сами хотят…
— Мне всегда казалось, что несчастья не только закаляют, но и облагораживают душу. Человек, перенесший много – самый порядочный человек. В чем я ошиблась?
— Ты про свою мать? Ну, это ты зря: она не ворует для себя, она экономит для государства. Когда от многого берут немножко — это не воровство, это дележка! Послушай Задорного…
— Все шутишь – а я серьезно….
Муж и жена, мужчина и женщина – сошлись, живут, ребенка ростят. Прежде плутавшие по земле среди множества себе подобных, совершенно не знавшие и не подозревавшие даже о существовании друг дуга, объединились однажды по случаю судьбы или всемогущему закону жизни, чтобы стать родней родни. Не самец и самка, по велению инстинкта совокупляющиеся, чтобы продлиться в природе, а человек с человеком, соединенные для того, чтоб помочь друг другу и обществу, в котором они живут, усовершенствоваться, из сердца в сердце перелить кровь свою и вместе с кровью все, что в них есть хорошее. Так Лиза считала. А Вадим?
— Ты меня любишь?
Он улыбнулся:
— Ты без скандала не можешь уснуть?
Скандала хочешь? Считай, напросился!
— Скажи мне, сердешный друг, почему, зная, что это мама стучит в дверь твоего кабинета, ты всегда громко кричишь: «Кто там? Входи, если совести нет!» Она обижается.
Муж нарисовал умильность на лице и довольно похоже передразнил тещу:
— Нельзя ли у вас, хозяева добрые, воды напиться, а то жрать так хочется, что переночевать негде.
— Господи! Какой же ты скряга!
— Я-то жадный?
— Ты!
— Сейчас пойду и все, что есть в холодильнике, съем. Потом тебя, потом… Иди сюда! Кому говорят, иди сюда?
К слову молвить: не плохой у Лизы муж – добрый и с юмором. И еще хитрый. Знает — чтобы добиться от жены ласки в постели, надо ее с вечера подзавести: набранившись и насерчавшись, она нежно раскаивается ночью. Ну бывают же люди, которым ничего не стоит одарить человека счастьем.
— Ладно уж, Барабек, идите с Верочкой мойте руки – сейчас ужинать будем.
— Ага, то-то! Не больно-то у нас духарись! – сказал Вадим и подмигнул дочери…
Какой замечательный наступает вечер в узком семейном кругу!
Так и хочется поделиться с близкими и всеми людьми на свете хлебом, молоком, солью и сердцем. Счастьем хочется поделиться!
Какая парадоксальная штука жизнь!
Два дома стоят рядом – в большом и новом счастливая семья садится ужинать за стол, а в малом и старом два человеческих «обрубка», набивши пищей животы, изрыгают ненависть друг к другу и на весь Божий мир.
Словом, жизнь идет своим чередом, не глядя на осень и ночь. А следом зима.
Черной ночью бледным лунатиком прошелся по улицам мороз и превратил лужи в лед. Потом снега нападало, намели сугробы ветра. Хоть солнце и послабело, но дело свое черное совершило – снег утоптанный в гололед превратило. Стали люди скользить и падать – руки-ноги ломать-вывихивать, мозги сотрясать. В хирургии, говорят на работе девчонки, кровати стоят во всю длину коридоров – а палаты-то полные. Вот такая напасть – зима в городе….
Но все-все! На сегодня хватит! — отмахнулась Лиза от навязчивых и всегда в дурном настроении длинных и мрачных воспоминаний. – На примерке была, продуктов купила, сейчас за Верочкой в садик и…
В предвкушении встречи с маленькой балаболкой улыбнулась и прибавила шагу.
Красный свет светофора – приставить ногу!
Но нога поскользнулась, Лиза упала и на спине выкатилась под колеса истошно сигналящего автобуса – тормозного пути ему не хватило остановиться.
В малухе убогих опрятно и чисто. Занавесочки цветные на окнах, половички. На стене часы с гирькой – антиквариат, который ныне с огнем не сыщешь. Голландская печь с плитой, кружками под разнокалиберные чугунки. Только нет их, и дровами не топят – газовая горелка вместо дверки. Интерьер под старину создан фантазией бабушки и Лизиными расходами.
Чистоту и порядок поддерживает соседка баба Валя. Сегодня веточку сосны принесла, аромат от хвои – закачаешься! 31-е декабря как ни как. Она и за больными приглядывает – кормит, обихаживает. Лиза ее наняла вместе с сыном Василием, сорокалетним бобылем, который числится в малухе истопником. Дело в том, что дымоход печи не приспособлен к газовому отоплению – при сильном ветре срывает и тушит пламя. Переделать бы надо, да бабка кричит, не дозволяет. Пришлось нанять истопника от греха.
В этот последний день своей работы кормила баб Валя убогих хорошим, наваристым супом с косточкой, но уж лучше бы, как говорят, хлеб с водой, чем пирог с бедой. Соседка поставила чашку на грудь Андрею и глядела, глядела на него с жалостью, с испугом даже и приговаривала печально:
— В последний раз потчую – рассчитали меня…
Лицо ее простоватое и, если сердитое, то понарошку, одрябло вдруг, как прошлогодний овощ.
— Не был бы сварен, то и не пришла. Не выливать же собаке такой навар.
Вроде как суп ей жалко – а вон слеза покатилась, запрыгала по морщинам, упала с лица. Такое горе, такая беспомощность…
— Сказали: более не нуждаемся. Не знаю, сами ли ухаживать будут, а может.., — тут она перешла на шепот и оглянулась на дверь. – Может, надумали в приют увезти. Кому вы нужны, такие обрубки? Эх, Лизонька, Лиза, добрая была душа. Не раз помянится.
— Эй, вы че там, на пару жрете? – забеспокоилась бабка в своей кровати.
Ее Валя кормила «с ложечки», подстелив две клеенки – под голову и на грудь. Нотная старуха, с придурью – может и плюнуть из полного рта. Соседка торопливо утерлась передником, пересела к бабке, стала ее потчевать. В позе, лице, в движениях такая неизбывная, дна не имеющая тоска, что и сравнить ее не с чем.
Бабка это подмечает, ворчит:
— Ровно пустая кадушка рассохлась.
Не поняли ее калеки. Даже когда уходила и предупредила от порога, чтоб Ваську не ждали в ночь, и тогда еще ни в сердца, ни в умы обитателей малухи не прокралась тревога.
А случилось вот что.
Как Лизоньку схоронили, справили все поминки, Вадим пригласил тещу на переговоры – как раз в канун Нового года.
Зять был выпимши, напевал:
— Мне грустно и легко, печаль моя светла….
— Ты что бормочешь? Молитвы или наговоры? – Булкина уставилась на него в недоумении.
— Наговоры. Что делать будем с родственниками? К себе заберешь?
— Не-а.
— К ним переедешь?
Вера не торопится с ответом – выдержав паузу, поводит плечами, как будто стряхивает с себя неловкую поклажу.
— Что ты мудришь? Говори без околичностей: в чем дело? что изменилось? и когда?
— Изменилось, да… У Лизы зарплата была, а у меня бизнес – то прибыль, то убыль… Как повезет. Короче, я теперь на мели. Соседку рассчитал и сказал, что с первого января за своими родственниками ухаживать будешь ты.
— Стало быть, мои это родственники?
— А чьи же?
— Ну-ну… Пенсию их получаешь ты, а я ухаживай.
— Да, брось – нужна мне их пенсия. Все забирай и прямо сегодня…. Правда, деньги за этот месяц я соседке отдал, но рассчитал ее вместе с сыном. Со следующего ты будешь получать.
— Хитрован, — вздохнула Вера.
— Ну-ну, попричитай еще, как твоя мать.
— И попричитаю, попричитаю, я может…
— Ладно, теща, кончай! Сказал, что больше денег нет твоих родственников содержать – значит, баста! Забирай или селись к ним сама…
— Ты сдай их в приют.
— Сама сдавай – буду позориться: твои родственники…
Вера пригорюнилась, соображая, как выкрутиться из ситуации. Не выходя из горести, покачала головой и, глядя куда-то поверх зятя, спросила:
— С Верунькой-то справляешься?
Она нутром чуяла, в какой тяжелый воз хочет впрячь ее зять – зримо чувствовала метр за метром одинокой женщины путь-дорогу с двумя не ходячими иждивенцами. Дорога будет долгой, и тяжести для безработной непосильные. Очень Веру подмывало сказать, что нет у него ни стыда, ни совести, и она его больше за зятя считать не хочет, да понимает, что он только этого и желает. Ждет, чтобы она раскричалась – а он схватит ее за шиворот, выкинет за порог и никогда ее больше сюда не пустит. Ишь, скалится, кобелина! Куда-то мылится на Новый год – дочку матери, сам… Быстро он женушку-то забыл! Не ведает, гад, не знает, что никакое предательство, никакая подлость не проходят даром.
Тебе ли, Булкина, об этом судить? Вспомни свой жизненный путь – скольких ты обманула-обчистила, в скольких людях веру убила в доброту и порядочность. И ничего – ни окривела, ни окосела пока. Наверное у тебя блат в небесной канцелярии? Чем-то ведь заслужила!
Да разве расскажет!
Пора заканчивать эпизод. Только для этого надо вернуться в неуютный без хозяйки коттедж, где в детской комнате у нарядной елки маленькая сиротка играла с игрушками одиноко, а два упыря в гостиной широкой вершили судьбу своих близких родственников.
Вера:
— Где Новый год встречаете?
— Верочка у мамы, я с друзьями.
— А я, стало быть, здесь…
Зять пальцем в окно:
— Там.
— В малухе что ль? – возмутилась Вера. – Ну, уж дудки! Я лучше дома…
Зять не упрашивал:
— Какить хочешь! Твои родственники на твоей совести.
— Ночь что ли не переживут?
— Запросто, если ветер будет.
— Ну, будем надеяться, что все обойдется…
Булкина попрощалась с внучкой, называя ее сиротинушкой, поцеловала, роняя на личико скупые слезы, и удалилась.
Вадим походил туда-сюда по большому пустому дому, выпил еще, похмыкал, покачал головой и, обеспокоившись чем-то, позвонил своей маме. Через полчаса у ворот усадьбы остановилась шикарная иномарка. В доме погасли огни. Мужчина с ребенком на руках вышел за ворота и сел в машину, которая тут же укатила прочь.
Тихо в проулке. Ночь над Чапаевкой настолько глухая, что, если кому вдруг помощь понадобится, криком не докричится.
В малухе голубовато поблескивает окно – ее убогие обитатели, бабка с внуком, глядят телевизор, поджидая Новый Год.
Подавляя душевную смуту, робость и страх перед близким будущим, которые неотвязно терзали душу после смерти Лизы, Андрей ломал голову над вопросами – как дальше жить? будут ли его лечить? И сегодня добавились – будут ли кормить? не выкинут ли на мороз? не отправят ли в «дурку»? Вопросы нешуточные, если учесть, что не стало на свете единственной заступницы, а тем, что остались, разве когда он был нужен в теперешнем-то, не ходячем состоянии? Что сегодня баб Валя вещала? Если правду шептала, совсем собачье дело настало – хоть вой. Тогда бы уж лучше в «дурку» — жить, пусть хреново, но хочется очень.
Думая об этом, Андрей машинально переключал каналы – искал новости.
Бабка, ковыряя пальцем в зубах, их комментирует:
— Доживу свой век, лягу в землю и успокоюсь, а вы тут как хотите – взрывайте друг друга, сволочи, стреляйте, мочите…
Как доверительно, как простодушно-то! Только неиспорченные, зла за душой не таящие люди вот так решают мировые проблемы. Или полоумные…
Андрей знает: старая всплакнет сейчас, себя жалеючи, потом возьмется ругать окружающих – мол, Новый Год, а ей и стаканчик никто не поднес — выродки, а не люди. Худо множится, коль не гложется – так она повторяла и глодала, глодала….
Но тут вдруг спросила:
— Стручок, а ты мать-то любишь? Родную свою, Секельдявку шалавую…
— Не знаю такую, — он посмотрел как бы сквозь нее, будто бы в память углубился глазами, не находя там ничего.
— Не знаю такую, — передразнила старуха. – А я вот знаю – фюрер она проклятый, мать твоя! Как это сразу-то не разглядела я?
Да что ты вообще могла разглядеть, пьянчужка убогая?
А убогая добивала образ ненавистной дочери:
— Как собака стала, дочь собачья! Вроде Гитлера – людей газом травит…
Вот оно – откровение! Вот то, что тревожит Андрюшину душу после слов баб Вали – что, мол, Василий уж больше в малуху не придет. Печка-то вон гудит, а если ветер сорвет пламя, шипеть будет, наполняя избушку газом. И тем, кто из нее не выберется, каюк.
А старая «гонит иголки под ногти»:
— Бросили нас, приговорили… Что, карлик, страшно? Бога попросишь, а он не услышит – креста-то не носишь. Шею он тебе что ли стер? Вот из-за тебя, тварь безбожная, и пропадем.
— Да ладно тебе голову-то морочить! И так муторно – лежи, не ной.
— Муторно, муторно! Это сейчас, дальше хуже – бабка зловеще ухмыльнулась. – Чую я, чую последний час.
Андрея внезапно затрясло, он разлепил губы и издал прерывистый стон.
— Ага! Уже ржешь! – взликовала старуха. – Умом скандырябался, несуразный!
Это у него не нарочно – от страху. А старая-то не поймет — ругается, брызгая слюной:
— У-у, запердыш несчастный! За тебя пропадаю, из-за тебя! Вот горе-то, горе…
Андрею не хотелось ругаться — хотелось добраться до бабки и пнуть ее что есть силы, но силы-то и не было ни на что. Он попытался отключить сознание от восприятия окружающего и вроде забылся.
Но сразу же что-то кошмарное навалилось – то ли привиделось, то ли придумалось. Будто Андрей разучился дышать – чувствует, что воздуха не хватает, а как его в грудь загоняют, забыл. Или не может. Вот и сердце остановилось без кислорода – сейчас он умрет. Потом, наверное, случилось что-то или таки вспомнил как – в нутро вдруг хлынул свежий воздух, быстро наполнил его, надул, как праздничный цветной шарик, сделал невесомым, поднял над кроватью и куда-то понес. Андрей летел, кружился, чувствуя, как встрепенулось, зачастило сердечко от пьянящей, так нужной воли. «Дыши-ы! Дыши-ы!» — напевало оно. – «Вот хорошо-то! Вот хорошо!» И Андрею хотелось закричать: «Дышать не просто хорошо, дышать – это, не знаю, какое счастье!»
Наверное, он улетел из малухи, если б не бабкин истошный крик:
— Спишь что ль, обрубыш? Послухай – не ставенки ли скрипят? Кажется, ветер начинается. Пропадем к чертям, коли печка погаснет.
Андрей с потолка рухнул в кровать.
В малухе вроде все, как и было, а ставни действительно скрипят – их ветер качает. Ветра не надо – пламя сдует в печи и задохнуться можно от газа. Даже старая это понимает – шипит заполошно:
— Что делать? Что делать-то будем, коли погаснет?
Старуха забрякала кулаком по кровати:
— Андрюшка, язвить тебя! Звони, звони скореича Вальке уборщице или фюреру своему проклятому. Пропадем же…
Как же, позвонишь! Лизы-то как не стало, никто денег на его телефон и не клал: кому-то он нужен был, кроме сестры.
Парню хотелось протестовать и плакать, но бодро сказал:
— Ладно скулить тебе, живы будем – не помрем!
Старуха вдруг снова успокоилась – должно быть, куражилась нарочно, сея панику в душе внука. Если кому-то плохо – ей просто кайф. Такая падла!
— Да я-то ладно – семой десяток завершаю, тебе-то на третьем каково подыхать? Не как в кино, а по настоящему — насовсем.
Андрюху так и передернуло всего.
— Заткнись, а….
Впрочем, он уже не раз пытался свыкнуться с мыслью о смерти – обидно только было сознавать, что причина ее не болезнь, не трагическая случайность, а коварный умысел злых людей, которых он презирал и за людей не считал, которым он и отомстить не в силах за свою гибель. Единственное утешает – есть маленький человечек на земле, в жилах которого течет его кровь. И может быть, как это в фильмах бывает, он когда-нибудь вырастит и отомстит за отца. Только отец его об этом уже не узнает.
Бабка себе под нос бормотала:
— Да у нас отродясь ворья в родне не было. В кого это Секельдявка удалась? Хрен знат. Секельдявка-то? Мать твоя… Я бы ей, курве, зенки повыцарапала. Ты, стручок, ушастый – послушай: гудит в печи-то?
— Гудит.
— Ну, слава те… Кубыть пронесет. Газ этот кто придумал?
— Люди, кто же еще…
— Оне, оне… Сдохнуть придется – токмо разом… А ты помучайся, уродвжопеноги…
Андрей хотел было возразить – нечего, мол, попусту смерть намаливать, но тут ставень так об окно шандарахнуло (должно быть с крюка ветром снесло), что язык к гортани присох, и слух напрягся – гудит ли пламя в печи? Огонь охнул, как от удара, но не погас. И бабка охнула, перекрестилась, на вздохе:
— Господи, спаси…!
А ветер не унимался – то ли Господь не слышал, то ли еще какая причина – хлопал сорванной ставней, бичом щелкал в печи.
