И бабка не унималась – причитала себе под нос:
— Боже мой, Боже! Что есть жисть? Куды она котится? Что с народом творится? Куда подевались прежние люди с добрыми душами? Откуда упыри эти повылазили, готовые за полушку человека ограбить и изничтожить?
— Пропила всю жизнь, теперь заохала, — буркнул Андрей.
— У-у, скока с матерью я твоей билась – таскала ее за волосья, таскала падлу….
— Да погоди ты каркать! Может, пронесет…
Долго лежали молча, прислушиваясь к гулу в печи, к охам и стонам за стеной. И в какой-то момент обостренным слухом недвижимого человека Андрей уловил, что вроде бы в оконце кто-то скребется.
— Птички божьи от непогоды приют ищут, — подсказала бабка, выныривая из полудремы.
Какие птички! Снег, должно быть, пошел – решил Андрей. А за окном все скребся и скребся кто-то, и ровно бы стон или плач доносился.
— Не заперто! – вдруг крикнула бабка, напугав Андрея. – Если ты добрый человек – входи, лихой – ступай с Богом.
— Что-то похолодало, — парень попытался оглянуться на дверь: ему показалось, она приоткрылось, и морозный воздух волной по полу прокатился. – Слыш, кончай спать.
— Тебе-то что?
— Да мне кажется, огонь-то давно погас – это ветер в печи гудит.
— Ну и что?
— Как это «что»? Задохнемся ведь!
— Эка невидаль! Я щас усну и во сне не замечу, а ты мучайся, мучайся, сморчок…
— Помираем! Ты че?
— Лежи да помалкивай, коли Безносая пришла, — она перекрестила зевок и совсем уже павшим голосом завершила. – Ох, тошнехонько мне. Прости нас грешных, Богородица-Матушка…
Хорошо старой – засыпает и верит в милость Господню. Да только где она? Нету ее. Заблудилась в снегах, меж высоких заборов… А Андрюха здесь пропадает не за понюшку табака.
Да, видно, не очень-то и хорошо – заплакала вдруг, заныла.
— Покаяться хочу. Прими, внучок, покаянье.
— Нашла попа.
Ну да разве бабке зажмешь рот? Ровным, бесстрастным голосом повела свой рассказ — как жила, любила, страдала, отчего спилась, почему жизнь разлюбила…
Бормочет, бормочет себе под нос – и не слышно, и не переслушать.
Под бабкин шепоток пригорюнился Андрей: все пытается понять, на слух уловить – сбит ли огонь в печи, проникает ли газ в малуху, не от него ли кружится и тяжелеет голова, клонит ко сну? А за окном ставни скрипят, гулко бухает одна и дробно колотится в стекло снежная крупа.
Бабка умолкла – то ли выговорилась, то ли уснула.
Андрей позавидовал:
— Да, старая, ты пожила… А я у сына одного-разъединственного даже глаз не увидел.
— Така судьба, — бабка-то не спала.
Газ, должно быть, проникал в избу, отравляя воздух: мысли стали путаться, голова отяжелела и свинцом налились руки — не поднять.
Старая покаялась и снова грешить:
— Выпить ба щас! Сволочи! Новый Год, а эти твари и чекушечки не поставили. Чтоб их перевернуло и разорвало! Чтоб мимо рта у них лилось! Пензию мою пропивают, паразиты!…
Забыла, о чем давеча говорила – все на Земле сотворяется, мол, по велению Божию.
Вот и президент народ поздравил, куранты громыхнули двенадцать раз – Новый Год наступил! А они еще живы… Может, запировала в пути Безносая? Ну, дай то Бог!
Печь не гудит ровным пламенем – печь стонет под ветром, который уносит газ из горелки. То ли уносит, то ли нет… Два беспомощных человека лежат в малухе, и каждый по-своему представляет конец света – не Апокалипсис земной, а лично свой. Ждали его дней десять назад, а он и вчера не наступил. Так может, сегодня?
Светится, помаргивая, экран – в телевизоре Новый Год отмечает планета. Веселятся – пляшут и поют рабы вещей. И бабка про шило не забыла:
— Повезло нам – в Новый Год помереть! А лучше ба в Рожество…
— Лучше бы совсем не надо… Я сейчас разобью окно, чтобы от газа не задохнуться.
— Встань да разбей, либо дверь открой…
— Кружкой попробую.
Тяжелая керамическая кружка раскололась от удара в стену – стекло уцелело.
— Дурак, — сказала старуха. – Сквозняк хлынет, огонь погасит, и мы замерзнем…
— Да он уж погас.
— Ври больше!
Святая наивность – Андрей полагает. – Слуха-то нет.
— Погас, говоришь? А мы-то все живы. И добро, и ладно. Будем жить дальше и проживем Богом отпущенный срок, как положено.
Неужто бабка поумнела в преддверье-то смерти? А ему хочется сбрендить, чтобы не так было страшно думать о ней.
— Слышь, ты от газу что ль охмелел – вроде не пил, а посуду бьешь? А я ничего не чую, вот только хвойну ветку эту. Ты чего притих-то?
А притих Андрей потому, что захотелось помочиться. Привычное дело, а вот… Стало ему подгузника жалко марать: люди придут его обряжать, а он – обосанный. Черте что! Одной ногой в могиле уже, а все равно хорохорится.
Бабка зудит:
— Посыкиваешь поди? А я буду спать спокойно и умру во сне — ужастей никаких…. Так-то вот – те же штаны, да назад пуговицей…
Выпендривается старая. Хорохорится – смерти, мол, не боюсь: говорит с насмешливо-ироническим превосходством в голосе.
— Я, когда поумнела, дурой прикидываться стала, потому что дуракам на свете легше. Ты вот не понимаешь – молодой, темный и зеленый, а я старая и седая – все кумекаю.
— Что, например?
— Труба! Труба нам! Ты хоть все окна побей – все одно нас уморят, раз уж решили. Как Лизки не стало, тут и труба нам. Потому что живут они, эти люди, по законам тюрьмы: сегодня умри ты, а завтра – я. Докумекал? Нет? А-ат, бестолковый!
— Послушать тебя, так…
— Ты и послушай. Разуй глаза-то – правду узришь. Мне поговорить шибко охота – в могиле-то намолчимся.
— Отстань! – Андрей демонстративно заткнул уши пальцами.
И бабка, как по команде, успокоилась – длинно, со стоном зевнула и дальше с собой заговорила:
— Вздремнуть надо! В тебя все равно ничего не вобьешь! Тупой ты. А кабы был поумней, то послушал старого-то человека. Я эту соплячку за горло схватила совсем не по дурости, э, нет… Лизке доказать хотела, что все добро ее – тьфу и нету. Ты думаешь, она нас жалела? Выпендривалась сама перед собой – ах, какая, мол, она добрячка…. Добрая пока бабки в кармане, а коснись… Вот я и хотела… А ты бы увидел, кто наша Лизка на самом-то деле…
Андрей не утерпел:
— Бреши больше: не все же такие, как ты – есть люди нормальные …
— Где ты их видел? Честно жить тяжело. Пробовала – не надолго хватило.
— Конечно, — Андрей чуть-чуть развеселился. – Белье-то во дворах по ночам тырить куда интересней. Или куриц соседских душить.
— Всяко было, — призналась старуха. – И снимала, и давила – жизнь моя разнообразно шла…
— Дошла! К утру остынешь.
— А да хрен с ней – с жистью-то! – бабка почесала голову, зевнула во всю пасть. – Все я видела, все узнала. Ничего в ней интересно-привлекательного. Все на свете живут как картошки – не съедят, дак посадят. Я хоть погужевала всласть. Э-ох! Спать я буду – притомилась… Спокойной ночи, малыши!
Бабка замолкла и, должно быть, уснула, умиротворенно зажурчав носом.
Ночь нового года — телевизор ликует, за окном ярится снежная буря.
Андрея охватило чувство покинутости и одиночества. Кажется ему, что повис он вместе со своей койкой в пустоте и нет кругом ни пола, ни потолка, ни стен. Есть только он, и боль в спине. Ну, а телевизор… не радует, а злобит. Надо было в него кружкой запустить. Андрей сейчас выключит его и растворится в темноте – останется только боль. А когда его газ отравит, не станет и ее – ибо она живет, пока жив он. Выходит, боль – ближе всех ему и родней. Пока она есть, он живет. Радость скоротечна: она быстро уходит, а вот боль верной женой будет с ним до последнего вздоха. Радостью всегда с кем-то хочется поделиться, а боль почему-то прячешь в себе.
Интересно, дотянет ли он до рассвета? Или уже через час упадет на подушку, отравленный газом, и навечно уснет. Уснет, наконец, о боли забыв. Все боли и беды уйдут от него…
— Спишь ты, вонючка старая — Новый Год в Москве!
Бабка не ответила. Андрей насторожился – с ее кровати не доносилось никаких признаков жизни. Профиль лица ее, освещенный экраном телевизора со стороны ног, заострился, щеки провалились, с грустным вызовом горбатился нос. Седые спутанные волосы казались грязными…
Спит или сдохла?
Андрей еще не видел смерть так близко – стушевался. Не бабку жалко, за себя страшно – загнется он здесь и сейчас, надышавшись газу, так и не встанет на ноги, не увидит сына. Смерть-то не тетка.
Окно разбить – дверь открыть – горелку закрыть, окно разбить – дверь открыть – горелку закрыть – всего-то делов, и он будет жить. Жить! Так хочется жить! Но спина проклятая…
От нетерпения, от жажды борьбы за свою жизнь Андрея стало колотить. Схватился за угол кровати и стал громко ругаться, чтобы боль приглушить. Подтянулся – она полыхнула: будто лампой паяльной вдоль позвоночника.
— Так тебе, стерве и надо! – закричал Андрей то ли на смерть, то ли на боль и упал с кровати, а спину будто кипящим масло облили.
Но маслом же – сейчас должно пройти. Он притих, дожидаясь, когда отпустит. Не отпускало. Наоборот – он неподвижен, а боль нарастает. Будто пилой кто-то чиркает спину. Яркие круги мелькнули в глазах, зазвенело в голове множество серебряных колокольчиков. Пол под ним сделался мягким и вязким, как тесто – перестал его держать. Дрожжевой запах теста ударил в нос, застрял в груди тошнотворным комком. Не было силы выдохнуть этот комок, выплюнуть густую слюну, связавшую все во рту.
Газ это – мелькнула мысль – по полу стелется. И вторая – а на кровати мог бы спастись, теперь-то уж точно хана…
Андрей закрыл глаза и совсем близко увидел цветочек, а на нем стрекотавшего кузнечика. В голове от его «скрипки» переливался трезвон. Когда разлепил веки, и цветок, и кузнечик стали половичком.
Свыкшись с болью, попытался ползти по полу – с трудом преодолел полметра. Хоть ползи, хоть лежи – все равно кто-то гложет спину, вцепился клыками, не отпускает. Так уж лучше… Он уткнулся головой в половик, натужился и пополз. Знал Андрей, нутром чувствовал: пока ползет, преодолевая боль, пребудут и жизнь, и сила с ним.
Раскаленные камни раскатываются со спины по всему телу, давят на сердце. «Только бы сознание не потерять, не угореть раньше, чем я до двери доползу», — стараясь внимания не обращать на горячие эти камни, думал Андрей.
Ткнулся головой, поднял и оказался не у двери, а у печи, в которой голубой гребенкой бил огонь из щелей горелки. Да гром тебя порази!
— Что тама? – бабка с трудом держала трясущуюся голову на худой шее.
Андрей облизал искусанные в кровь губы, подивился – и эта живая.
— Горит.
— Не захотел, стало быть в могилу – голова бабкина исчезла в кровати. – Вон докуда добег, а говорил: «инвалит»…
Вместе с обидой тяжкая боль навалилась на Булкина, ломая последние его силы, выдавливая стон. На скулах рвали кожу желваки. По щекам текли слезы. Он хотел их удержать – не смог, хотел смахнуть – да руки внезапно онемели. Подумал вдруг: если сейчас он умрет то с чистой душой, а не грешником, мыслившим мать извести – столько мук пережил!
Бабка ругнулась матом и спугнула благость с его души. И снова непросветная боль, и снова тошнота занудила нутро. Короста старая! Когда ты умолкнешь насовсем?
— Чего притихла-то?
— Настроение испортилось – думала, сдохну.
— Так дохни – зачем дело встало?
— Ну, так пламя-то сдуй.
В утробе печи колыхались под тягой голубенькие язычки, утробно гудело черное зево дымохода.
Мысли текут мимо боли…
Горе учит доброте. Мало ли бабка горя видала? Чему научилась? Зачем живет? Помереть ей Андрей не дал. Господи, так все просто – вентиль сюда, потом обратно: пламени нет, газ не сгорает. Вот она смерть! Хотя… Он-то у печи задохнется точно, а бабка в кровати то ли да, то ли нет…
Вон на экране люди пляшут-поют, им аплодируют, наливают. Только он вот здесь, на полу – никчемный, ненужный — пропадает. На кровать-то теперь ему уже точно не взобраться. Вот как раздает подарки жизнь! Кому молиться? Кого просить, чтобы простили? Все забыли его – даже чудесный тропический остров. Пропали прекрасные грезы с переездом в малуху – то ли старуха спугнула ругательствами, то ли таблетками Лиза, прознав о его видениях.
— Чему скалишься – ветру в трубе?
Вот карга старая! Больно ему, морду воротит наизнанку, а она за свое…
Андрей огляделся – чем бы в нее запустить? Вон у печи маленький изящный топорик – то ли кухонный, то ли туристический. Им Василий отщеплял лучины от полена и разжигал печь, сунув подожженную в дырочку над горелкой. Тяжел – не докинуть.
А старая добивала:
— Знаю, че тебя по полу-то корожит – стояк: баб голых на экране насмотрелся, вот и бесисся…. Выложить тебя надо, чтоб спал спокойно…
Андрей аж зубами клацнул – ну, тварь, достала! А из глаз муравьями побежали слезы, щекоча щеки. Злость начала накатывать, тесня боль.
А бабка хихикала:
— Не стесняйся, стручок – к Дуньке Кулаковой подженись.
— Если ты сейчас не заткнешься, я тебя насовсем заткну.
Старая шмыгнула носом:
— Не шибко-то пужай, не из пужливых.
— Все, считай, договорилась…
Старуха приняла вызов:
— Ну, ползи сюда, стручок безногий!
Андрей топориком вооружился:
— Все, ведьма старая, тебе конец.
— Это еще на воде вилами…
Порыв ветра налетел на избушку, полоснул снегом по окнам, что заряд бекасиной дроби, через трубу дотянулся до горелки, оторвал от нее пламя, понес прочь да не унес – новая порция газа, смешавшись с воздухом, взрывом ухнула под плитой.
— Помнишь, как Верочку хотела… жизни лишить? Теперь сама готовься.
— Ты доползи еще, гаденыш…, — видно у старухи перехватило горло или сдавило сердце. Она заученным движением, не глядя, нащупала на стоящей у кровати тумбочке большую керамическую кружку, отпила глоток и продолжила. – Я тебя кружкой-то ухайдакаю.
Она жадно смотрела на внука водянисто-выцветшими не моргающими глазами, тряся башкой – для нее это был спектакль, не частое развлечение. Андрей полз и думал, что, если убьет злодейскую бабку, то боль его сразу отпустит – это, как искупление за его грех: он может даже на ноги станет.
А старая:
— Ползи, ползи…. За смертью ползешь. Охо-хо-хох.
Злость погнала – Андрей поспешил, что-то сделал не так, и тут же острая боль тело пронзила. Он дернулся, застонал, забился на полу ровно в судорогах. В беспамятство погрузилось сознание, но тело еще содрогалось – цеплялось за жизнь.
С полчаса прошло, Андрей зашевелился, голос подал:
— Где ты, кикимора?
— Туточки, дожидаюсь! Ты ползешь, культя, али передумал?
— Ну, жди, жди…, — больно ему, а он смеяться готов: близится цель.
Тронулся умом от боли, наверное – а тронутому что? тронутому все потеха.
Андрей полз, бабка следила за ним с кровати.
— Кем ты себя мнишь, секельденыш – сатаной или ангелом милосердным? Топором меня хочешь, Раскольник хренов, ну-ну…
— Молись, — пропыхтел Андрей. – Подползаю…
Зло усмехнулась приговоренная:
— Да уж, вовремя причастилась.
Андрей замер передохнуть, а разговорами боль приглушает.
— Я ведь тебя не убить, а добить хочу – ты одной-то ногой давно уж в могиле.
— Это смотря кто кого добьет – слабого только слабый бьет.
— Дотянусь, так убью, и рука не дрогнет.
— Дурак ты, запердыш! Простофиля и дурак! Эти-то, в большом дому, только и чают, как от нас-то избавиться. Со святыми упокой, скажут, со святыми упокой!
А ведь права, плешивка поганая, ой как права – зашибла Андрюху такими словами, к полу прибила. Начали они перестреливаться глазами: внук, набычившись, смотрел на старуху, и та тоже уставилась в упор, будто на мушку взяла убогого.
«А у бабки-то глаз урочливый», — вспомнил Андрей и зажмурился, чувствуя подступающую немоту в теле. Однако не удержался и разомкнул ресницы – ведьма-то приняла вызов: дотянется и расколет ему голову тяжелой кружкой. Надо быть настороже….
Невыносимо тяжело лежать. Шевелиться еще больнее. Болело все – суставы, спина, шея… Наверное, двигаться будет легче, двигаться с целью – бабку убить. Нужно было зло, чтобы боль задавить.
