— Как они говорят, помнишь? «Ще пощем?», «у ящищку», «на щипощке». Или такое: «растелешилась до гола голого, а ён не йдеть»….
И все было прекрасно, но… Входя в квартиру, он выключал мобильник, замотав в рукавицу, прятал его в стиральной машине, которая стояла в ванной…. И мне советовал:
— Идет тотальное подслушивание…
Все эти парни считали, что мир за окном такой же сегодня, каким был вчера.
То ли не видят, то ли не знают, что мир обязательно должен меняться — закон диалектики.
Что еще?
Наверное, от постоянного голода (в майские дни мог позволить себе лишь три пакетика быстрорастворимой лапши) обострился нюх – даже через закрытую дверь всегда узнавал, у кого что в подъезде готовится: борщ или жареная картошка….
Лапша – легкая пища, но хороша лишь в охотку. От постоянного употребления привкус во рту ужасный – словно бы ржавого железа нажевался. Но и это не самое скверное. Вода из-под крана с запахом хлорки. Господи, спаси мою печень!
Ну, вроде бы выплакался весь. Теперь позитив.
Столько за это время успел понаписать. О-го-го! Но не будем считать, лишь намекну – если в Болдино была осень, почему ж не случиться в Увелке весне?
Любимое дело – великая штука: отвлекает от неурядиц жизни, вселяет веру, что настанет когда-нибудь светлый праздник, и под моим балконом перевернется с пряниками КамАЗ. Но с июня месяца начиная, опять плохо стал спать по ночам – сказался дефицит терпеливости. Мой хладнокровный темперамент однажды востребовал движения, кровь возжаждала пульсации, нервы – стресса, мозг напряжения. Короче, лопнуло терпение: Булкина пропала куда-то вместе с машиной. Что случилось?
Она тебя кинула, — вещал разум. – Даже к гадалке ходить не надо. Не верил, а он — забудь про порядочность: двадцать первый век на дворе. Отчаявшись, позвонил Вере – никто не ответил. Через день такой же результат. Тогда стал мучить мобилу каждый час.
День на четвертый Булкина позвонила сама:
— Ты чего телефон терроризируешь?
— Да хотелось бы знать, что у тебя там с продажами.
— А ничего. Машина твоя – дерьмо, запчасти – старье. Никто не берет. Забирай и сам продавай.
Ни тон, ни слова её мне не понравились. Но сдержал себя, проглотив обиду:
— Как это машина 2008 года вдруг постарела?
— А ты ее у кого ремонтируешь? У Ращектаева? Ну так, этому жулику любую тачку разобрать и собрать из старья, как один палец об асфальт.
В этом Булкина была права. Взять хоть последний инцидент, переросший в скандал. На СТО Ращектаева поменял разбитые фары, а новые старыми оказались. Специалисты по регулировке света чуть было не померли со смеха: один отражатель ржавый выкрашен серебрянкой, другой выложен фольгой. Вот тварь ращектаевская!
Зубами поскрипывая, помчался к нему. В юные годы, когда шустрили со сватом на танцах, этого негодяя воспитывали пару раз – видать подзабылись уроки. Ну, ничего: повторение – матерь учению.
Сгреб за шкварник его, кулак к носу:
— Тебе, падаль, все зубы выбить или оставить один, открывать пиво?
Юрик выбрал пинок под зад и вернул деньги.
А я Булкиной про свою машину:
— Когда можно будет забрать?
— Да хоть сейчас.
— Жди – я приеду.
Хорошо сказать, только на что приехать – я забыл, как монеты звенят. Впрочем, был вариант, и он сработал. Бомбиле Сереге на белой девятке как-то подарил шипованную покрышку – неновую и ненужную. Денег не взял, а вот теперь попросил:
— Сгоняем, дружище, в Южняк, на низы?
У дома на улице Набережной сын Веры Булкиной Андрей мыл машину так увлеченно, что не заметил нас – или сделал вид. Я позвонил раз, другой – телефон не ответил. Пройти в дом возможности не было – сначала чужой двор (впустят ли?), потом Булкиных, но там такая овчарка – держите штаны. Пришлось обратиться к нелюбезному отпрыску – такому же мелкому, как его мать.
Смерив нас презрительным взглядом, малый ответил:
— Сейчас позову.
Вышла Булкина с гримасой французского бульдужонка на лице (может, морде?), только что без слюны до пупа, но оскал вылитый – явно не в духе.
— Ну, показывай, где тут моя машина, собранная из старья.
День сегодня выдался славный – теплый, солнечный и в то же время свежий. Со стороны реки дул пахучий бриз, шевеля светло-рыжие волосенки моей бывшей подруги. Скрыть к ней отвращение было трудно. И это взаимно.
— Как ты мне надоел! — голос торговки чужими машинами сильно вибрировал — должно быть, от злости.
Снова стерпел:
— Из старья, говоришь, машина моя? Ну, показывай, не томи.
Булкина осклабилась:
— Тебе приспичило? Видишь, соседи гуляют, запчасти у них в сарае, так что….
— Так зачем ты меня сюда позвала?!
— Чтобы сказать: сиди и не рыпайся, если не хочешь сам продавать. Когда продам, тогда рассчитаюсь.
— Мне не на что жить.
— Проблемы твои.
Ну, что сказать? По всем статьям…. Впрочем:
— Что, даже жесть не принимают в чермет?
У Булкиной и на это ответ отрицательный:
— Сын, когда машину разбирали, руку поранил. Он должен за свой счет лечиться? Как бы не так.
Вобщем, с какой стороны не подсунься – все не здорово. Сволочь Булкина лихо обстряпала это дело, ну а я, простофиля, как кур в ощип. Теперь будет тянуть, тянуть время, а через полгодика или год скажет — а не пошел ли ты на….: мы с тобой не знакомы.
Да-а, Секельдявка, с тобой не соскучишься.
А она, не тратя времени на разговоры:
— Ты меня понял? Ну, будь здоров.
Через минуту у дома на Набережной остался только Булкин Андрей с ведром и тряпкой возле старой «шестерки».
Честно говоря, я был потрясен: не ожидал от бывшей подруги такого кощунства – обокрасть искалеченного. Так подло, так гадко, бесчеловечно. Скрипнул зубами — ну что ж, повоюем: сантименты закончились. Благодарю, мысленно обратился к Булкиной, за науку – раззадорила до самого немогу: не успокоюсь, покуда рейтузы твои не задымятся на заднице. Злость менялась раздражением, раздражение злостью, как кадры у фильма. Злость, конечно, к Булкиной, раздражение на свою простодырость. Да, времена настали. Говоря Миши Андреева языком – выродился народишко: тырят бессовестно. Ох, не к добру все идет!
Сергею сказал:
— Сдается: меня сюда пригласили, чтобы накостылять. Если б не ты, так бы и поступили Секельдявка со своим секельденышем. А могли бы обоим, но не решились. Так что, Серега, бывает опасно со мною кататься.
Драками Серого не запугать: он, потомок волжских булгар, в сопливые годы гонял всю Москву от вокзала Казанского до Кремля. Мне предложил:
— Едем к братве?
— Нет, Серый, братве Булкина не по зубам – та ещё тварь. Как-то наехали, говорила, потом извинения просили.
— Это почему? – удивился приятель.
— Потому что воровство – самое гадкое дело на свете.
— Причем здесь это? – пожал плечами бомбила Сергей.
Я не заметил, что вслух сказал, о чем думал.
— Потому что у таких уродов не душа в теле, а сплошной навоз.
Черт опять не то!
— Чего тебе не понятно? У неё кто-то в ментуре есть.
У нее в ментуре — ну а я, в прокуратуру.
Вслед за мыслями о прокуратуре, стало на душе хорошо и спокойно, как человеку, который думал, что жизнь устроена несправедливо, и вдруг обнаружил: нет, не перевелись еще на свете заступники народа. Даже улыбнулся этим мыслям – какой я правильный и умный. Ну, а что? Хуже всего, когда не знаешь, как следует поступить в той или иной ситуации, а когда решение найдено и, на первый взгляд, верное – это уже половина дела.
В прокуратуре.
Люди, вознесенные над толпой, призванные защищать закон и справедливость, получают в глазах народа некие особые качества. Пусть ты в жизни заурядный и мелкий, но в этих стенах становишься олицетворением власти и пасовать не должен ни перед какой напастью. Вот почему я думал, что моя проблема решится сиюминутно. И будет чертовски досадно, если прокуратура от меня просто отмахнется, ну, хотя бы из-за незначимости вопроса.
— Что у вас стряслось?
Молодой несуетливый сотрудник смотрел с религиозной отрешенностью – видом своим намекая: на всё воля Божья. А у меня сердце замирало – нет, не от верноподданнического восторга, а от мысли: как легко и просто эти ребята прищучат мошенницу, которую принес им голой на блюдечке: вот вам воровка – ату ее, ату!
Сглотнув, стал говорить, как положено в органах – ясно, четко и негромко.
— Понятно, — покивал сотрудник, — но ничем не могу помочь: как говорится, нет тела, нет дела. Попробуйте с ней договориться.
— Да вы что?! Она же воровка – её место в тюрьме, на судебной скамье или в газете с клеймом позора.
— Понимаю. Но докажите.
— Да, легко – машину она взяла, а деньги не отдает.
— Это слова. А расписка имеется?
— А почему вам не спросить, на каком основании у нее на дворе была разобрана моя машина? У нее есть документы на это? Или украла?
Сотрудник брезгливо поморщился и дальнозорко откинул голову, разглядывая меня. Тут-то мне стало ясно – зря я здесь. И он подтвердил:
— Вам не жалко своего времени? А моего? Ну, коль вы такой настырный, сходите к участковому – он вас помирит.
В ментуре.
К участковому я не попал – тормознули в дежурной части:
— Куда? Зачем? Вон стол, ручка, бумага – пишите заявление. Не беспокойтесь: зарегистрируем и отнесем, куда следует.
Дрожали пальцы, когда строчил по бумаге. Я уже чувствовал – все напрасно: никто не будет заниматься этим. Но каковы слуги закона! Футболисты, едри иху корень!
Все, написал.
— Теперь, — сказали, вручив корешок от листа регистрации, — ждите.
Ну, ждать не бегать. Снисходительно улыбнувшись людям в погонах, потопал домой. А дней через пять призвал участковый – совсем молодой, с острым, несколько лисьим лицом и очень быстрыми движениями, в коих проглядывал конь боевой, который не для пашни, а скачек на свет был рожден. Вот он мне преподал – урок так урок! С первой же фразы взял такой ернический тон, от которого у меня желваки заходили.
— Ты, мужик, чё бегаешь, жалуешься? Ну, кинули тебя – наука впредь ушами не хлопать. Ну, а если ты настоящий мужик, пойди и кого-нибудь сам обуй.
— Вы что мне советуете? – я изумился.
А он головой покачал, сверля меня взглядом:
— Как я ваше интеллигентное чистоплюйство ненавижу! Что случись, нюни распустят и бегут жаловаться. Вот из-за вас-то Россия ослабла.
Околоточный от того был пафосен, что в его кабинете спиной ко мне сидела какая-то бабенка наряженная. К ней он и обращался, поминая Россию.
— Пойми, простофиля: жизнь – это не клумба с настурциями. Жестче надо быть, хитрее, чтоб выжить. Ты из-за чего цунами погнал – на какую сумму тебя киданули? Плюнь и забудь.
С ума что ли участковый сошел?
— Это вы сейчас от лица МВД говорите или от себя лично?
Присутствующая барышня прыснула. Квартальный (или все-таки околоточный?) насупился:
— Какая, блин, разница?
Он еще и разницы не видит! Черт знает что. Впрочем, молчком на стене висел сам министр МВД.
— Стыдно не будет?
Участковый загоготал.
— Уйди, мужик, не кошмарь. Слыхал народную мудрость: «Была у лоха изба лубяная, да подсел на кидалово»? То про тебя. Вот ты уж седой совсем, а для чё жил, до сих пор не понял. А жить надо так, чтоб твой жизненный путь был глаже мыла, а всяким козлам, что против тебя, острее шила. Уяснил?
Как не понять!
— Я так понял – вы мне отказываетесь помогать.
— Что ты чокнулся и так видать, сельский житель городского типа. Все, мужик, надоел. Ноги в руки и топ-топ на выход. Впрочем, стой. Один вопрос: ты где живешь? А где прописан? Значится так: если не будешь жить, где прописан, или прописан, где живешь, я тебя накажу. Неделя сроку. Понял все? Теперь на выход…. И запомни: будешь жаловаться бегать, я тебя по-другому достану. Уяснил?
Яснее ясного: околоточный дал понять, чтобы воровку Булкину в покое оставил. Вот она, справедливость мента. И я хорош – нашел-таки, кого искал: заступников народа. Они сначала делают для себя, потом власть имущим, а до проблем простых людей ноги у них никогда не доходят. Короче, облажался я по всем статьям. А по большому счету, он прав – самому надо разбираться с обидчиками.
Тут же надумал: поймать Секельдявку и припугнуть. Но затея была дурная – это я быстро сообразил. Во-первых, вряд ли она испугается. Во-вторых, так можно и самому загреметь костями по мостовой. Как поговаривают куряки: «Бей, Гаврила, куме в рыло — сам без глазу останешься!» А в-третьих, вообще на хрена? Будем отвечать адекватными мерами. Раз Булкина меня кинула, следует обмануть ее на сумму не меньшую, а лучше большую, чтобы уроком послужило.
Еще вчера подобная идея в голову нипочем бы не пришла. Но жизнь – штука диалектическая. Вон и менты уже с крестиками на шее – приловчились к велению времени, слуги Христовы.
Домой вернулся в возбУжденном состоянии. В голове прыгали и бились в свод черепа вопросы: «Что делать с Булкиной? Как вернуть деньги за машину? Как наказать воровку?» — и ответа на них не находилось. С ментами, конечно, вышла труба, но это-то еще полбеды – жаловаться к околоточному больше не пойду, с пропиской вопрос решу, и мести его можно не опасаться. В тоску вгоняла сама проблема – как подступиться к Булкиной Вере? Бога просить о помощи? Да ответ-то известен. Скажет Всевышний: «Вдарили по одной щеке? Выплюнь зубы и подставь другую».
Как всякий человек, всерьез занимающийся литературой, я знал, что в мире полно чертовщины – вот бы кого натравить на воровку. В церковь что ли сходить ночью, как Хома у Гоголя, дождаться вурдалаков с упырями, побазарить с Вием – глядишь, помогут. И еще… В мои молодые годы среди бугорских парней считалось хорошей затеей сходить на кладбище одному, посидеть на могиле заброшенной, покурить, а потом всадить в бугорок нож, чтобы вызвать Нечистую Силу для врагов, или зеркальце положить, которое после подарить неприступной дивчине, чтоб присушить. Если учесть, что про кладбище наше, притулившееся у самого леса, заросшее сиренью и можжевельником, ходили такие ужасные слухи о не прижившихся там горожанах (разумеется, мертвых), то ночью туда сходить решался не каждый.
А у меня к ночным походам в заброшенные церкви и на кладбища с юности тяга. Почему-то казалось, что если к этим местам приглядеться как следует, увидишь нечто особенное – клад ли, явление сверхъестественное. Пока не увидел, но до сей поры верю.
В округе церквей заброшенных не осталось, а вот кладбище есть, быстро растущее горожанами. Если сходить туда ближе к полуночи, посидеть на скамеечке у братской могилы давным-давно захороненных вертолетчиков, может, и явится какой чертяка. Или подумать о Булкиной плохо – кому надо услышат.
Когда, много лет назад, последний раз был в полночь на кладбище оно показалось мне загадочным и романтичным. Гармонично вписывалось в окружающий пейзаж – с востока широкое поле в серебряном свете луны, с запада стена темного леса. И вне зависимости от людей, оно в собственном времени и измерении.
На погосте ночью всегда спокойно: нет здесь ни воров, ни обкраденных – одни мертвецы. Может, и я рядом с ними душу свою наконец успокою – черт с ней, воровкой: вечность важнее. Вечность, в которую ушли эти люди. Вечность, в которую уйдем мы все. Ведь наступит когда-нибудь такое время, и встретимся после смерти с воровкой Булкиной — тихо беседуя на скамейке, вспомним былое. Стыдно ей станет. А мне?
Мысли о кладбище навели на такое: многие люди, умирая, совсем не готовы были к смерти, застигнутые врасплох. Ничто не потрясает нас сильнее, чем внезапная смерть – главный ужас человеческого существования. Люди живут на свете, делая вид, что смерти нет. А если и есть, то наступит нескоро. А на кладбище ходят не только усопших помянуть, но и приглядеться – как тут можно прижиться, когда время настанет? Рациональность, отступая, дает простор фантазии и подозрению, что просто так жизнь не может закончиться: люди просто переселяются из дома сюда – также ходят в гости, беседуют, осуждают неправедных.
Мне, как человеку и беллетристу, не раз приходилось выслушивать мистические истории, которые передаются местными старожилами из поколения в поколение. Кое-что я записал, испытывая пугающее, но в то же время приятное потрясение сопричастности к разгадке неведомого. Это нормально, издержки профессии, главный фокус которой – как можно правдивее врать о том, что могло бы случиться, но чего на самом деле не было.
А что? Это мысль – написать рассказ о том, как разобиженный пошел на кладбище, воткнул нож в холмик забытой могилы, и восстала из загробья Неведомая Сила, чтобы покарать виновницу. И пусть Булкина трясется одна по ночам в своей холодной постели. Большего-то мне не сделать.
А, нет – можно еще повеситься и оставить записку: «Из-за тебя, сука». То-то Булкиной будет радость. А кто будет плакать? Да наверное, сам по внучкам своим.
Может, ее застрелить? Жизнь сразу перевернется — сяду в тюрьму, похудею. На свободу выйду совсем седой, беззубый и умудренный….
