Да, куда-то меня понесло – ночью на кладбище, мертвецы, убийство, самоубийство…. Должно быть, разыгралась шизофрения на почве обиды.
Об этом подумал, стоя солнечным днем на балконе и глядя на тающую от жары улицу. Хотя нет, не совсем так – мысли, как звенья цепи, просто привели к раздумьям о природе смерти. Вернее, хочется понять, что такое страх вообще и страх перед смертью в частности. Можно ли от него избавиться? Или, по крайней мере, получить надежду на то, что это в принципе возможно.
Почему Булкина меня не боится? Почему уверена, что я не придушу ее за обиду? Может, она совсем ничего не боится – даже смерти? Говорила же мне, что вся ее жизнь не из рахат-лукума. Тогда чего она вообще может бояться?
Так постепенно пришел к размышлениям над вопросом, о чем думают и чего хотят женщины. Прежде уверен был, что знаю их хорошо – намного лучше, чем мужиков. По крайней мере, отношения с ними строились легко и быстро, чего не скажешь о собратьях по полу. Женщины всегда мне казались милее, смешнее, интересней и симпатичней. Мужики, конечно, полезные существа, но любят же не за полезность.
Черт побери! А ведь Булкина — баба. Как же я, офицер, докатился до разборок с представительницей (пусть не самой лучшей, а даже совсем отвратительной) слабого пола? Где снисходительность и благородство? Ты что, Антон? В кого ты выродился и когда? Груба жизнь – обтесала, и я стал мелочным и ничтожным. Так понимаю: Булкина – индикатор, проверка на вшивость, свыше ниспосланная. И я облажался.
Потом подумал: мы не договаривались, Боже, что я в тебя буду верить – так не нужны мне твои испытания. Ты ничего не напутал? А впрочем, если б взял на себя проблемы мои, то можно было бы и подумать насчет веры. Тебе чего стоит? Ты же защитник всех обиженных и угнетенных взаправду, а не как менты. Как не крути, ты нам ближе, чем они – выслушаешь, через молитву ободришь, а то и, гляди, пособишь.
Вот так, сделав круг, от силы нечистой мысли вернулись на праведный путь.
Эх, Булкина, Булкина, в кого ты такая? Или мы с тобой не славянской крови, или не на одной земле живем? Сказала, объяснила, что край надо — я бы тебе эту разбитую машину сам подарил. А теперь ты для меня – змея подколодная, и ломаю я голову, как и чем уконтропупить воровку.
В эту ночь долго не смог уснуть: силился понять, что Булкину толкнуло на воровство. Ни голодна, ни разута-раздета… Тогда что? Психология воровская – не может дня прожить, спокойно уснуть, чтобы чего-нибудь где-нибудь не стянуть? Очень возможно.
Крутился юлою без сна на диване, посылая в открытую дверь балкона один и тот же вопрос: «Как ты могла?». Ночное небо азбукой Морзе мигающих звезд пересылало его адресату: «Как ты могла, Секельдявка несчастная, искалеченного человека обокрасть?».
Помнится, когда армян Кастанян кинул меня на бабки, а у братвы против «курносых» оказалась кишка тонка, я и не шибко-то расстроился – пусть себе. Не стоит этот бананов фанат и одной клеточки моих нервов – пусть попрыгает на радостях, тряся кистями над головой и губы отклячив, что кидалово удалось. Так, то ведь обезьяноподобный «хачик»! Но как ты, Булкина, русская баба, могла польститься на чужое?
От частности к общему. Как вы вообще, русские женщины, забыв про коней и горящие избы, пошли на панели? За некрасовских героинь обидно вдвойне. Тут же зарекся впредь искать платной любви.
По пятницам Иванько, за продуктами выбираясь в райцентр из своего скита, заходил ко мне. Выслушав ябеды, Валерий сказал:
— Знаешь, почему я в деревне живу? Там люди честнее – пусть не такие ученые, но никогда не возьмут чужого, не обманывают никого, не врут, не читают молитв, лба зря не перекрестят, но Бога чтят. Потому что вера у них в сердце, а не всуе или напоказ.
Молодец. Позавидовать можно. Но у меня наболело:
— Так не знаешь ее? А она тебя почему-то знает — проведав, что ты здесь не редкий гость, испугалась. Не вздумай, грит, сказать ему, что я здесь бываю.
Валера не знал – плечами пожал. Повели разговор на волнующую холостяков тему – о еде: как, чего, когда и где мы ели. Как изменилась, как посуровела жизнь с той поры, когда закончился дефицит в магазинах. Мы с Иванько — осколки той прежней жизни: есть о чем вспомнить. Да-а, в те суровые времена воров не щадили… даже менты.
Гость вдруг заметил:
— Может быть, воровство идет от советской забитости, от презрения и страха к власти – много в себе мстительной пакости люди скопили. А теперь распоясались….
Мысль поразительная у русофила и угорофоба. Да еще бывшего секретаря райкома комсомола.
Валера похвастал, что приобрел ноутбук и теперь в свободное время забивает электронную память своими стихами. Мне на флешке привез два сборника: «Шизофрения» и «Сказки старого Панкрата». Проводив гостя, сел читать.
Искал созвучье своему настроению, да не нашел: повезло поэту на праведных людей. А может, Секельдявке, что ее он не встретил?
Хотя нет, вот что-то похожее.
Жую резиновую жвачку жизни.
Хожу по выжженной идеями земле.
Где люди стали самой низшей точки ниже.
Где воровство, безнравственность в цене.
Сказать, что неприятно это видеть,
Что больно, муторно и тошно на душе….
Я не имею права ненавидеть
И всех судить под общее клише.
Как после всех прошедших революций
Романтику и эйфорию чувств
Заменят тучи всевозможных резолюций
И словоблудья нескончаемая чушь.
Как после ливня бурного и шторма
На море наступает полный штиль.
То, что бардак настал – так это норма.
Пустая болтовня – так это стиль.
Точно подмечено: там, где бардак, процветает расхватуха.
Нежданно-негаданно заглянул Андреев – да он всегда так. Миша был из числа людей, про которых говорят: «Живет, не тужит, никому не служит». У него, наверное, рабочего стажу в трудовой книжке и пяти лет не наберется – привык человек своим умом да руками обходиться, не подсовывал себя государству в нахлебники.
Восседая в кресле самодержцем, швыркая горячий кофе из кружки, он слушал меня и кивал:
— Бубны-червы, бабы стервы! Через хрен кинула? А я тебе что говорил…. непутевый. Теперь значит так: тырим, бросаем в багажник и возим, покуда не заорет: «Отдам! Отдам!».
Волен прикалываться, а мне не до смеха. Миша согнал улыбку с лица.
— Никак ты ее не достанешь – лучше забудь и успокойся.
Меня такой расклад не устраивал.
А Миша:
— Ну, жди и обрящешь. А я так думаю – плетью обуха не перешибешь. Да и плети у тебя никакой нет.
Да, плети не было, но было время, которого некуда было девать – столько свободного, чтобы жизнь свою вспомнить, по косточкам разобрать.
В сентябрьский день, когда я родился, отец настилал крышу нового дома – строился. А мама в огороде картошку выбирала и чуть было не оставила меня в борозде. В тот же день умерла бабушка Наталья Тимофеевна – папина мама. Конечно, всего этого я не помнил – рассказывали.
Отец был рыбаком и охотником, а рядом болото. Помню, как он выбирал рыбу из сети, развешенной на стене дома. Караси в тазу били хвостами, шевелили жабрами, смотрели укоризненными глазами – что, дескать, с вами сделаешь? попались – ешьте, на то мы и рыбы. К убитым уткам отец не разрешал прикасаться детворе – мне и сестре – от сглазу охотницкого.
Частенько разглядывая меня, тщедушного, качал головой:
— Квелый, Антошка, ты уродился, а русскому мужику надо быть крепким – его такая сила гнетет, что слабому ни за что не выжить.
Отец богатырь – и в деревне в молодые годы мог за себя постоять, и самураям от него досталось в войну. Был убежденным коммунистом, потом не очень, потом совсем перестал в партию верить. Долго-долго умирал в нем Ленин. Что унес с собой в могилу отец – вызов, бунт, непокорность существующему режиму, так и не выплеснувшиеся наружу? Или, может быть, безграничную доброту к людям?
Как ты бы, отец, поступил на моем месте? Убить стерву Булкину к чертовой матери? Плюнуть-растереть-забыть? Пепел Клааса стучит в моем сердце. Что посоветуешь? Как поступить?
Отец взял и брякнул совсем неожиданное: «Не за то отец сына бил, что он воровал, а за то, что попался. А не пойман – не вор».
Вот и пойми его: то ли он за меня, то ли за….
Мама до моих школьных лет сидела с детьми – сначала с сестрой, потом со мной. Пошла на работу, кончилось детство – мне даже корову доить приходилось. Люди в то время бестолковее были – малоизворотливые, совестливые – все пытались прожить не воровством и хитростями, а полезным трудом.
Мама на пятнадцать лет пережила отца, и теперь их могилы рядом на кладбище.
Господи, чтобы я только ни сделал, чтобы хоть на один день или час собрать всю семью за одним столом. Кажется, как прижал бы маму к груди, так бы и не отпустил или ушел с ней вместе туда, откуда она ко мне пришла. Да то невозможно, но коль в мыслях пришла, скажи, родная, как поступить с воровкой Булкиной. Плюнуть-растереть-забыть? Обида такая, что не хочется жить.
А мама наклонила мою голову к себе и стала расчесывать жесткие волосы частым-частым гребешком, приговаривая: «Ловись, рыбка, мала и велика». О какой это она рыбке поет? Да, наверное, вшей вычесывает. Во, блин, затея!
Тем не менее, мне хорошо так сделалось – душа наполнилась покоем, долгожданным уютом и теплом. Не сразу понял, что сплю и вижу сон. А потом и во сне уснул, а когда проснулся, то обнаружил рядом в постели Булкину. Увидев, что я открыл глаза, Вера выскользнула из-под одеяла в ночной рубашке, эротично просвечивающей, и присела возле голландской печи, невесть откуда взявшейся в моей полуторке. Вот она разожгла огонь и смотрит на него, прищурившись, думает о чем-то своем, печальном. Наверное, мы женаты.
Надо было что-то сказать – может, спросить ее про машину?
Но в комнате и на душе было благоговейно тихо, даже таинственно. Показалось, что я стал постигать в эту минуту высокий смысл естественной жизни. Он, этот смысл, состоит в женщинах, которые дают начало всему. Они несут мужчинам свет, тепло, счастье, добро, себя самую и детей, которым подарили жизнь. Все-все на свете берет начало от их жертвенности, разумности, приветливой нежности.
— Спасибо тебе, — прошептал еле слышно, а она услышала – кивнула, не глядя.
Да-а, во сне Булкина не такая, как в жизни.
Ах, мама, мама, если бы не твой гребень!
Черте ведь что может присниться измученному организму.
А был и еще один сон – в ту же ночь или потом… не помню.
Булкина с сыном стояли у края свежевырытой могилы со связанными за спиной руками, а в моих автомат. Чей-то голос будто из репродуктора вещал над округой:
— Именем Российской Федерации…. За воровство и мошенничество… К смертной казни здесь и сейчас…. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!
— Вот я говорил, я говорил! – вдруг закричал пронзительно сын, повернувшись к матери. – Зачем ты меня упросила? Зачем?
Булкины уткнулись в друг друга, заплакали, брякаясь головами. Тополиный пух, кружась и падая, белил им волосы.
— Да что ты? Что ты? – терлась Вера щекой о макушку Андрея. – Он холостыми, как в кино – попугает и не убьет. Мужайся, сын.
«Неужели она в самом деле думает, что я не выстрелю или промахнусь? Неужели еще верит во что-то?» — смятенно думал, сжимая подпотевшими ладонями цевье и приклад автоматического оружия.
— Отдай, сука, деньги и живи уродкой, — потребовал. – Последний раз говорю.
— Да пошел ты! – плюнула в мою сторону Булкина. – Не бойся, не бойся, — уговаривала сына, совсем отчаявшегося и готового упасть на колени.
— Мама! Отдай ему деньги! – завопил вор от воровки рожденный.
Я поднял автомат.
— Дя-аденька-а-а! Дя-аденька-а-а! – раздался вопль Андрея, и меня качнуло в сторону этого вопля. Но все-таки нашел силы самому себе скомандовать: «Пли!» и нажать курок.
И было до этого еще мгновение, было еще краткое время надеяться, была еще вера в чудо, что эта Вера скажет: «Черт с тобой – забирай свою рухлядь», или не скажет, но я не нажму курок. Она не сказала, я нажал. Тугая струя свинца ударила в обреченных.
И был еще один краткий миг перед тем, как пулям рвануться к ним, Булкина сделала полшага назад и в сторону, пряча за тело сына свое. В яму они упали вместе.
Кружилось над ней и орало воронье, спугнутое очередью.
После такого сна решил – нету Бога: был бы, разве допустил. А вот нечистая есть. Она за Булкину, и Булкина с ней не ведает страха. От этой мысли мне стало страшно.
Странное было состояние: июнь на дворе, жара, а у меня стыло нутро, холод одиночества угнетал, чувствовал себя заброшенным. Нерешенный томил вопрос – что делать с Булкиной?
Работая в беллетристике увлеченно и целенаправленно – хотел доказать пишущей братии, что неинтересных жизней не бывает, и для примера выбрал свою – считал себя философом и знатоком душ. А друзья-приятели, похваливая за труды, относились ко мне снисходительно, за спиной похохатывали, должно быть, как над существом, оторванным от земли и редкостным чудиком, у которого ни семьи, ни квартиры….. Конечно, это угнетало мое самолюбие – всегда хотелось доказать, что прав тот, кто смеется последним.
— Не беспокоит меня личное благополучие: когда нет ничего, никого не боишься — украсть или отобрать нечего.
И тут на тебе – Булкина. Свела же судьба!
Пошевелил уголками рта, имитируя невеселую улыбку. Это уж вечно так – стоит только зарекнуться, и получается все с точностью наоборот. В быту (или науке?) явление называется законом подлости или бутерброда, который всегда падает маслом вниз. А на аэродроме, где работал техником, это называлось правилом прапорщика Журкова, которое дословно звучало – стоит только просвистеть. Хотя по поводу свиста вояки употребляли иное, более соленое слово, понятное ближе.
И снова о Вере. Как же надо затуманиться человеческому разуму, как заржаветь живому сердцу, чтобы решиться на такой грех, который надо потом отмаливать, просить Господа простить за него. Или надеется, что Бог пропустит – не заметит или забудет? Может, и Всевышнего думает обдурить? Весьма, весьма самонадеено. Да мне-то что? Замаралась сама пусть и расхлебывает. Пусть будет как будет.
За окном садилось солнце – медная, до блеска начищенная посудина. Облака у горизонта, прогнувшиеся под ее тяжестью, стали походить на пенку облепихового варенья. Молоденький месяц задорно качнулся на горбатой спине – прощай, мол, дружище; пока ты спишь, поиграю со звездочками в пятнашки.
И началось!
Это были минуты головокружительного вдохновения – я даже не думал о чем пишу. Пишу и пишу – будто схватил и тащу из тины за хвост громадную и удивительную рыбу, или редкую птицу с павлиньими перьями, или русалку, что с ветки дубовой мне прямо в руки…. «Вперед! Вперед!» — подстегивает лихорадочное возбуждение, — «Быстрее! Быстрее! Как восхитительно! Сейчас все закончится….»
Не правда ли, что-то напоминает? Быть может, за это так ценят женщины творческие личности.
Когда, выписавшись (ну и слово!), вышел на балкон, над Увелкой и окрестностями царила ночь – тихая, звездная, подсеребренная светом игривого месяца.
Внезапно в голову пришло, что именно в эту пору где-то на западе еще светло; люди садятся за стол – ужинать, чем Бог послал, или отдыхают после трудового дня: идут на концерты и в кино. Никакая фантазия, никакая книга, никакая кинолента, никакое полотно не могут передать всей идиллии человеческого бытия – блаженной расслабленности гармонической личности после праведно проведенного дня в делах и заботах. Там не крадут – уважают себя. Не считают, что жить, значит ловчить.
Божечка милый, за что, почему в нашем углу все не так, как там — все наперекосяк. Не дураки же мы, в самом деле, и ворами не рождены! За какие грехи ты выбрал нас нервами всей Земли?
Нету искренней молитвы, чем наедине с самим собой:
— Господи, прости Россию!
Катились слезы по лицу. Душевный климакс? Но ничего не жалко – никаких слов и слез не стыдно. Занес руку для крестного знамения и не донес – вспомнил, что партийный и некрещеный. Грех!
Короткая июньская ночь на исходе. День грядущий чего-то готовит….
Лег на диван и забылся вязкой дремотой. И снова кошмар….
Суд. Судят меня, а в председателях Секельдявка. За что я здесь, непонятно, но, кажется — дело швах. Предлагают последнее слово сказать….
— Булкина, Булкина, как ты могла? – говорю ей в лицо, а она:
— Да пошел ты…! Учить меня будешь.
— Учить надо не только тебя, но и тех, кто таких, как ты породил…. Впрочем, воров и всяких других паразитов учить – Божье время зря тратить. Вас только прожаркой, как вшей…. Я сниться тебе буду, тварь!
Да где там – она тут же улыбочкой перечеркнула мои пророчества и зачитала приговор:
— Именем Российской Федерации…
Вот так совершаются преступления против разума и человечности – суть вопроса: кто у власти? Которая завсегда у нас несет из рода в род, из поколения в поколение, изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие переходящее проклятие простого народа.
Что тут могла значить горькая доля одного-разъединственного человека?
Может быть, меня расстреляли, но спас телефонный звонок.
