Лялька

Перед самым уходом на службу вместо «картошки» заливали мы (студенты группы нашей) бетоном полы, кажется в этой,… а может быть в той. Небо за их антеннами бледно-голубого ситца, а солнце небольшое, четкое и по майски яростное. Ну, здравствуй, свобода!
Семьи не было в общаге.
— Ты выписался? – деловито спросила Гончарова, потом удивилась. – Боже, как долго! Но я тебе место держу. И зарплата в конторе дожидается – сходи, получи.
В деканате еще мажорней:
— Да брось ты! Какой академ? Досрочно зачеты сдавай и на сессию прямым ходом. Месяц пропустил – эка важность. Подтянешься – тебе чай не привыкать! Такому парню да не победить обстоятельства? Чушь собачья! А мы навстречу пойдем — все организуем в индивидуальном порядке.
И я передумал брать академ.
Лечащий врач — немолодая, полная женщина, производила впечатление фронтового хирурга. Хотя откуда здесь быть фронту? Война кончилась тридцать пять лет назад. Другое дело: болезнь всегда фронт, и врач всегда на передовой. Стояла насмерть, как панфиловец под Москвой:
— Тебе надо лечиться и в обществе нельзя бывать.
Пообещал не нарушать больничные правила и посещать институт только в свое свободное время, ограничив любые контакты. Она нивкакую. Я поворачиваю ручку громкости — в музыке это называется крещендо.
— Да поймите же вы! Жена в академе. Если и я уйду, на что они будут жить? Хотите сделать меня живым, но несчастным?
Может быть, она понимала, но имела другую точку зрения.
— Счастье — это сама жизнь, и не надо им рисковать. Тебе сейчас нужен покой, а ты — сессия! Сплошные стрессы…. И твои близкие не помрут в государстве советском – не было еще случая.
Вот Бунин не зря сказал: «Женщины подобны людям и живут около людей». Зачем их только создал Бог? Ведь что-то имел в виду, теряя напрасно время…
Но воспитанные люди не все мысли голосом воспроизводят.
— Ах, так? Тогда помру я, ибо объявляю голодовку. И пропади оно все пропадом!
— Ну-ну…, — врач облизнула губы как кошка во время жары. По ее мнению, жизнь каждого члена общества принадлежит обществу, и никто не имеет права покушаться на общественную собственность. – А я посажу тебя на капельницу.
По стене едва-едва полз таракан – то ли голодный, то ли больной. В открытое окно небо казалось порванным на клочья облаков, которые неслись вскачь, тряся на ухабах колесницу солнца. Из беседки диспансера доносилась песня.
— Ах ты, печаль моя безмерная, кому пожалуюсь, пойду… — вдохновенно выводили женские голоса.
От хорошей песни в человеке пробуждается все человеческое. Жизнь задавливает его, а искусство вновь возрождает — диалектика. Даже после смерти готов лежать и слушать такое, покрываясь пылью времени.
Под эти мысли и эту песню началась Великая Голодовка.
Время замерло и раздвинулось: секунда стала длинной в минуту, а минута как час.
Первые три дня дались тяжело: хотелось кушать. А потом уже не хотелось – пришла апатия ко всему, и тело стало невесомым. Казалось, если прыгнуть с кровати, то можно парить, не опускаясь на землю. Только глаза горели блеском борьбы — был готов умереть за правое дело.
Соседи по палате приносили еду.
— Ешь тайком – мы не скажем.
— Судьбу не обманешь.
— А ты ее знаешь?
— Я ее вижу. Голод промывает мозговые каналы и открывает ясновидение.
Судьба стояла в стороне и улыбалась моему больничному одеялу — мол, очень идет тебе цветовая гамма: черное с красным, как «смерть коммуниста». Но я знал — иногда она помогает и дает то, что ни от кого уже не ждешь. Вот когда становится все равно, она говорит: «Это тебе, дорогой!». Для того, чтобы чего-то добиться, надо не особенно-то хотеть — быть почти равнодушным. И тогда все получишь…. Правило мое, но подходит всем.
Как хорошо было лежать и не двигаться – просто лежать и смотреть. Мне нравилось не отвечать на вопросы, не реагировать на входящих. Врач, медсестры, больные — все они были как в аквариуме, в другой среде и за стеклом. Подплывали, разевали рты, что-то говорили, помахивая кистями рук, как плавниками. Я смотрел на них равнодушно, потому что принадлежал уже не себе, а какому-то другому измерению.
Лечащий врач психовала:
— Вы протяните ноги, а я из-за вас в тюрьму? Да вы просто не имеете права себя так вести. Нельзя думать только о себе — только себя любить, только себя жалеть. Вы меня слышите?
Изобразив смертельную слабость, я не ответил.
Мне назначили капельницу.
Я не противился, а сокамерники добивали эскулапа:
— Смотрите — у него нос заострился!
Все имеет свой конец, даже жизнь.
Сдался врач:
— Но сначала медленно входим в режим – едим помаленьку, но часто. Выпущу из диспансера дня через три.
Подумал о ней — вовсе она не старая маразматичка, какой изо всех сил пыталась казаться, а умная и порядочная женщина. Хороший человек старым не бывает — просто давно живет. Ведь старый тот, кто ничего не хочет, а она искренне хочет мне помочь…
Голод съел мою тоску и пробудил жажду деятельности.
Ноги мои легки, суставы подвижны, сердце качает, кровь бежит под нужным давлением…Боль в груди? Не праздник, конечно, но раз заживает, потерплю.
А праздник устроили тубики – они все болели за меня, и я победил. Тут же накрыли стол в палате (точнее тумбочку мою), а правильнее завалили, кто, чем горазд – ешь, не хочу. Но квинтэссенцией была утка в салате с острым соусом – чей-то гостинец, должно быть, из дома. Я надкусил и закрыл глаза — какое счастье есть, когда хочется!
— Вкусно? – спросили тубики.
Не могу определить свое ощущение такими бедными и невыразительными словами, как «вкусно» или «да». «Вкусно» — это какая-то слабая, очень приблизительная тень того, что испытывал. Я не мог вообще ничего сказать. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения моего состояния — только повел рукой в воздухе: мол, мать моя женщина, здорово как!
Все врачевы наставления разом похерил — хотя сытость входила в меня постепенно, слоями, проникая все глубже и глубже. Я ощущал ее как счастье настолько реальное, что можно было потрогать рукой – например, погладив живот. Одна неприятность – теперь мне уже не казалось, что, подпрыгнув, взлечу и буду парить….
В эту сессию я не устал так, как в первую на первом курсе: тогда зарабатывал авторитет — теперь он работал на меня. Иногда выгодно быть весьма известным человеком. Но увлекаться не стоит — с пьедестала больнее падать.
Но тогда я жил, а теперь был.
Какой-нибудь деревенский старик в портках латанных и калошах на босу ногу живет в большей гармонии с миром и с собой, чем я, получающий высшее образование на космическом факультете. Потому что, даже имея диплом, нельзя объять необъятное. Образование, как известно, порождает знание. Знание — потребность. Потребность — неудовлетворенность. А неудовлетворенный человек далек от гармонии.
А вот нудным человеком считается тот, который на вопрос: «Как дела?», начинает рассказывать, как они у него обстоят….
Иногда мне казалось, весь институт сошел с ума – все: знакомые и незнакомые, преподаватели и студенты останавливали, интересовались:
— Ну, как ты?
Я старался не разочаровывать.
— Не совсем.
— Что значит не совсем?
— То ли полуживой, то ли полумертвый – не пойму пока.
— Разве это не одно и то же?
— Полуживой — это оттуда сюда, а полумертвый — отсюда туда…
Впрочем, всякая самоирония, в конечном счете, оборачивается жалостью к себе. Мне становилось жаль себя. Обладай я талантом трагедийного актера, так наплел, жалуясь на судьбу, что вопрошающий ткнулся бы лицом в ладони и горько просветленно разрыдался. А потом обходил бы меня десятой дорогой – подальше от заразного негатива!
Когда у человека что-нибудь болит, портится настроение, а с плохим настроением жить и работать неинтересно. А если нет интереса к делу, нет и результата. Но не в моем случае. В деле заинтересованы обе стороны (я о сессии сейчас говорю) – экзаменуемый и экзаменатор.
Вообще на старших курсах преподаватели весьма лояльно относятся к студентам – частенько величают нас коллегами, не ставят двойки без особой причины. Даже на экзаменах не прочь поговорить на отвлеченные темы. Но это так кажется – они выясняют твою увлеченность космонавтикой как профессией. Если «да», вытянут за уши из пруда. Если нет, вернут зачетку и посоветуют перевестись на другой факультет. Слава Богу, дпашники повсюду в цене. Так мой друг и не состоявшийся свидетель на свадьбе Сергей Иванов мирно убыл на автотракторный. У него уже скоро диплом — там учатся всего пять лет.
Если верить теории относительности, то в отпуске (или, как у студентов, на каникулах) дни проходят быстрее. Но опять же, не в моем случае. После успешно сданной сессии заняться абсолютно было нечем.
Для культурного досуга в противотуберкулезном диспансере были – бильярд, настольный теннис, шахматы, шашки и домино. Я не был таборным человеком – не любил кучковаться. Мне и с самим собой бывало не скучно – одиночество воспринимал как свободу от малопривлекательного общества, по мнению которого, был нелогичен.
Тубдиспансер стоял почти в центре города — за высоким забором все из камня и выхлопных газов. А здесь – деревья, белки и тишина. Среди этих деревьев — зеленых, гордых и прекрасных – суета зазаборной жизни уходила через корни в землю.
Я люблю природу и одиночество.
В тени деревьев стояла беседка, в которой тубики резались в карты – и не в дурака подкидного, а на деньги. Все пьющие люди привязаны к деньгам. Для них каждый рубль – это треть бутылки. А треть бутылки – это начало прекрасных заблуждений. Один из этой компании как-то сказал мне, что, когда бывает пьян, то чувствует себя под наркозом. А когда он трезв, ему больно жить – постоянно кашлял и плевался кровью. Такие не понимают природу и не переносят одиночества – в могилу торопятся.
Если б их не было в беседке, я взял бы ручку с тетрадью и засел за свою летопись. Начал сочинять ее в тот самый день, когда услышал приговор фтизиатра – изо дня в день в своей голове. Очень может быть, мой далекий предок был автором «Повести временных лет».
Мне хочется сесть за писанину не потому, что я графоман (по крайней мере, до сих пор не страдал), а просто все окружающее неинтересно. И потом, если помру, что-то останется моему потомству – пусть читают и ума набираются на отцовых ошибках. Не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя нынешняя форма существования или средство от безделья. Вполне, как у Лермонтова: «Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…». Кстати, о страсти…
Как-то штурман (сосед по палате) признался, что любит нашего лечащего врача за то, что она не замужем, у нее высшее образование и, стало быть, стоит с ним на равных. И потом – она не обращает на него никого внимания: входит в палату и сразу ко мне, которому, по сути, годится в матери.
— Раз я ей не нравлюсь, значит, она и получше видала, — делает штурман логическое умозаключение. — Значит, я должен быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война самцов за обладание самкой!
— И охота вам? — удивляюсь я.
— Еще как охота! А чего еще делать?
Как он разнюхал, что я деликатен — не буду смеяться или трепать? Я и сам толком не знаю откуда это во мне — ведь в институте этику не читают, а родился и вырос в рабоче-крестьянской среде весьма далекой от интеллигентной. Да еще во флотской добавили образования. Но как вам такая версия — очень может быть, что в моем роду какой-нибудь далекий предок был страшным хамом, и моя врожденная деликатность это как бы компенсация природе, действующей по закону высшего равновесия: плачу долг за своих прародителей.
— Говорили, женаты, — это я штурману.
— Теперь трудно сказать – женат или был женат. Жена любит мужа здорового, сестра брата богатого… Женщины — они, брат, себе на уме.
— Это если жена и сестра — стервы, — с убеждением сказал я.
— Почему стервы? Нормальные люди. Это нормально – искать там, где лучше.
— Если это нормально, то это ужасно…
— Дурак ты дурак, а еще студент….
Был послеобеденный сончас, но двое из нашей четырехместной палаты в самовольной отлучке. Третий обозвал меня дураком. А я лежал, и мысленный взор мой, воспоминаниями объятый, был устремлен сквозь пространства и время.
Мое молчание на «дурака» окрылило соседа:
— Ты где чахотку подцепил?
Не понравилась постановка вопроса, но я ответил:
— В Сибири – где мало людей и много свежего воздуха.
— А учишься на инженер-космонавта?
— Я буду конструировать космические ракеты, и человечество за это поставит мне памятник как Королеву.
— А зачем тебе памятник? — спросил штурман-сосед.
— А вам не хочется?
— Памятник? Нет — привык радоваться маленьким радостям каждого дня.
— Потому что большее недоступно?
— Может быть, — не обиделся он. – Сколь зарабатываю – столь и трачу.
Мне захотелось обсудить одну тему.
— Говорят, что миллиардеры на Западе не очень роскошно одеваются. Например, Рокфеллер может запросто явиться в ковбойском свитере и шляпе на светский раут. И никто не удивляется, потому что деньги дают свободу от многих условностей, принятых в обществе. Мы с женой частенько спорим по этому поводу. Я, например, не люблю носить пиджаки и галстуки. Она: «Станешь Рокфеллером – ходи, в чем захочешь». А я не хочу быть Рокфеллером, не люблю стоять в очередях и быть как все. Она: «Не могут же все ошибаться, а ты быть правым». Но почему? Я же не пытаюсь сорвать с них галстуки: нравится – пусть носят. А мне не нравится….
Штурман подсказал решение проблемы.
— Мужики строем ходят не по своей воле, а в бабах ищут почитание своей индивидуальности. Тебе надо жениться на японке. Женщины из страны Восходящего Солнца воспитаны в духе преклонения перед мужчиной, каким бы он ни был, и это единственно правильное воспитание.
Так и сделаю – вот Лялька бросит меня, женюсь на японке.
В какой-то палате женщины вдохновенно выводили:
— Ромашки спрятались, поникли лютики….
Я подложил ладони под голову и уставился на едва колыхавшиеся от легкого бриза занавески окна, в чьих складках друзей моих прекрасные черты вдруг появлялись и исчезали снова.
Парни нашего курса сейчас на лагерных сборах военной кафедры.
Чем заняты Лялька и Мымыгренок? Вспомнилось последнее наше рандеву.
Когда Оля узнала, что я сдал сессию и перешел на пятый курс, разразился жуткий скандал в нашей комнате, где мы встретились по предварительному уговору.
— Ты меня обманул! Ты меня предал!
Потрясение на грани катастрофы — я даже вздрогнул:
— Как это предал и обманул?!
— Ты же сказал: «Берем академ». Я поверила, взяла, а ты….
Слезы ручьем.
Что это? Что это?? Что??? Как оправдаться? Что ответить? Сказать, что главное для нее (для нас?) сын, а год академа, это всего лишь год задержки в учебе…. У меня их было три.
Жена охвачена настоящим отчаяньем, как цунами, способным разрушить нашу семью.
— Только не надо выкручиваться! Я тебя ненавижу – ты предатель! Не хочу, чтобы Витя был таким. Больше ты нас не увидишь! Я все поняла.
— Что поняла?
— Я поняла, что ты никого не пожалеешь ради своей карьеры.
— Карьеры где? Кого не жалею? Да что с тобой? Ты в своем уме?
Она помолчала какое-то время, видимо подыскивая слова, потом сказала:
— В каморке у папы Карло.
Что к чему? Господи, хоть ты объясни. Неужели нельзя оправдаться? Неужели из-за этого можно расстаться? С чего же я вдруг стал предателем, думая лишь о благе семьи? Видимо, правду говорят: нет общей истины на свете – у каждого она своя. Впрочем, у нас с Лялькой есть одна – это Мымыгренок.
— Успокойся, — строго сказал. – Ничего не случилось. Просто мне пошли навстречу, и зачетка заполнилась сама собой. Разве можно отказываться в такой ситуации?
— Разумеется, нет, – ответила Лялька с едкой иронией.
— Не понимаю твоего тона.
— Ты поступил совершенно правильно – мол, жена в академе, не на что жить. Так ведь ты себе оценки зарабатывал? О, ты все заранее продумал. Врун! Карьерист несчастный!
— Можно узнать, о ком это ты?
Мы долго, целую минуту или даже две яростно смотрели друг на друга, и я понял: это не каприз и не приступ неврастении – Лялька искренне подозревает меня в коварстве. Ей так хотелось, ей было удобно меня обвинить.
— Прости, если огорчил тебя – это было без умысла. Тебе не обязательно быть такой злой. Ты хоть представляешь себе, во что превратится наша жизнь от таких подозрений?
— А ты, вижу, это очень хорошо представляешь и вообще так доволен собой! — заключила жена с саркастической усмешкой. – Как с тобой теперь жить? Единожды солгавший будет лгать всегда и во всем!
— Ты не права, — сказал я устало, — поверь мне.
— Вера, мой дорогой — вопрос религии и ничего больше.
Ее душа, возмущенная предательством, ждала и верила только в одно – в следующее предательство. Это читалось в ее глазах.
— Скажи, чего ты на самом деле добиваешься? – спросил, чтобы не молчать и не быть виноватым.
— Да ровным счетом ничего, но если ты думаешь, что всегда будешь в выигрыше, то жестоко ошибаешься.
— Ты считаешь жизнь нашу поединком?
— Не хотелось бы этого, но ты вынуждаешь.
— Ты серьезно?
— В такой ситуации нам только шутить.
— Слушай, кончай – нам только этого не хватало к прочим напастям. Просто поверь мне, не рассуждая. Скажи себе: я верю. И верь.
Мне хотелось подойти и обнять ее, но клеймо чахоточного шорило чувства.
Лялька вздохнула тяжело, обвела нашу комнату прощальным взглядом:
— Я здесь не останусь. Мы будем жить в Розе, по крайней мере, до Нового года.
— Ты мне не поверила?
— Это не важно. Я в академе по уходу за сыном – вот и буду ухаживать…. А в Розе нам лучше, и мама поможет. Выздоравливай. Всего хорошего.
Она собралась и уехала. Я проводил ее до вокзала.
На вокзале спросил:
— Ты приезжала поругаться?
— А с тобой иначе нельзя.
— Со мной можно иначе….
Мы никогда раньше не выясняли отношений, а всегда перемалчивали все недоразумения — молча ссорились, молча мирились, и потом, когда мирились, получалось, что никаких недоразумений и не было. А сейчас, когда все облеклось в слова, это как бы сформулировалось, закрепилось и осталось, и уже нельзя было сделать вид, будто этого не было никогда. Одна надежда на Мымыгренка – может быть, сын нас примирит?
Когда нянечка в обмен на коробку конфет подала мне сверток, я отогнул треугольник одеяла, который прикрывал лицо и встретился с его глазами. Очень удивился и никак не мог сообразить – куда же он таращился, когда одеяло закрывало лицо. Просто лежал в темноте? Может быть, он думал, что ночь наступила? А может быть, такие мелкие ничего не думают — у них еще мозги не включены?
Это было в январе. Теперь июль, и ему полгода – теперь-то уж он точно думает и вряд ли захочет терять отца. Впрочем, Лялька, когда проходила с сыном противотуберкулезную профилактику, обронила в сердцах:
— Ты ответишь нам за каждую нашу слезинку!
Каждая слезинка сына была свята. И каждый зубик. И новое слово.
Может быть, когда бывает трудно, не стоит искать сразу смысла всей жизни? Достаточно найти смысл текущего момента. А осмысленные события протянутся во времени и пространстве и свяжутся в осмысленную жизнь.
Смысл сегодняшнего дня в том, что чрезмерное честолюбие моей жены толкнуло ее к скандалу. Ни скандал, ни ее честолюбие для меня сейчас не смертельны. Будем ждать – через неделю она одумается, через месяц скучать будет, а там, глядишь, я излечусь, и все встанет на свои места. Будем ждать…
Удивительно – жена мне завидует, как будто мы не одна сатана, как будто не две половинки целого. Она мечтает о великой карьере, и роль просто жены ее не устраивает. Ни в маму дочка — скорее в тетку, которая и Богу свечка, и черту кочерга. Вот как хромосомы-то заплелись!
Не, ну, черт возьми – какая карьера, когда на руках у тебя беспомощное существо, шустрое, как кролик? Чем Ольга Викторовна думает?