Лялька

Закупили, обставили комнату новой мебелью. И наконец…
В день переезда зима прошедшая вдруг напомнила о себе: выпал снег – пушистый, липкий, чистый. Я с предложением к сыну:
— Знаешь, Витек, напротив дома сад есть волшебный – гуляют там животные невиданной красы. Пойдем, посмотрим.
Наследник загорелся любопытством, и маме пришлось уступить. Мы с Витей оделись теплее, вышли гулять в сквер ДК ЗСО.
— С кем ты хочешь познакомиться? С Трусливым Львом из Изумрудного Города?
Скатал снежный ком и детской лопаточкой придал ему черты хищника.
— Царевну лебедь хочешь увидеть?
Длинную шею армировал веточкой.
— Трех поросят?
Сын катал заготовки из снега, я ваял.
Снежное зодчество было замечено – из общежития подвалил народ: ребятишки, ребятишки с мамами. Нашлись помощники, обнаружились ученики и конкуренты. Общим творчеством целый зверинец вдруг появился в сквере Дворца Культуры ЗСО. Жаль ненадолго. Но мы с сыном с того дня стали очень популярными – с приглашением погулять к нам приходили целыми толпами.
Для нас с Лялькой ничего на свете не было важнее счастья нашего ребенка, хотя взгляды на него (на счастье, а не на сына) у нас разнились. Общеизвестно: мать – любит и заботится, отец – дает направление в жизни и готовит к борьбе с трудностями. У нас получалось с точностью наоборот.
Я внушал потомку:
— Каждая тварь чувствует боль и имеет право жить.
Мама ему говорила:
— Ты не повторишь моих ошибок и поедешь учиться в МГУ.
И что в итоге?
Забегая вперед, скажу – Виктор закончил наш политех (теперь уже ЮрГУ) и по характеру очень добрый человек. В глубине души я бы хотел быть таким, как он, хотя, пожалуй, мечтать сейчас об этом уже немного поздновато.
На новом месте окончательно сформировались новые отношения в нашей семье.
— Что-нибудь не так? – стала любимой фразой жены.
Она прекрасно знала, что именно не так. Не могла не понимать, что я чувствую, ибо за все это время я только и делал, что демонстрировал ей эти чувства, но прежней нежности не возвращала. Меня это напрягало — в одно мгновение ее волей я мог оказаться разом и в райских кущах, и в преисподней, не зная, вспылить или подчиниться, довериться ли холодной логике или разрушительной буре чувств. Ведь я надеялся, что на новом месте жизнь наша с Лялькой из источника страданий превратится в тихую заводь семейного счастья. А почему бы нет? Мне много не надо, мне бы хватило, если б на мой вопрос: «За что ты меня любишь?», жена сказала: «Не знаю, и не желаю знать». А я бы знал и всем говорил: «Любовь, оказывается, есть».
И еще.
Я защитник семьи и добытчик ее благосостояния – это понятно. Лялька хранительница очага и творец уюта — в этом не было споров. У нас есть сын – все помыслы и дела направлены ему во благо. Но кто из нас лидер в семье? Этот вопрос всерьез занимал не только наших друзей, но и нас.
Как-то сложно все, понимаете. Но, наверное, такова жизнь – здесь отпустит, там прищемит. Только избавились от мрачной тени Г. К. Гончаровой, начались споры – кто из нас главный в семье, кому кого надо слушаться. И раздоры-то даже не в бытовых мелочах, а гораздо, гораздо глупее – вникнуть, так и не стоят выеденного яйца.
Смотрю, как строят семейную жизнь мои друзья. Понька и Тома – ровесники, им не сложно организовать новгородское вече. Зязев моложе своей супруги, но она достаточно умна, чтоб не высовываться в коллективе – осуществляет руководство под ночным покровом. Лялька в нашей компании ребенок – дамы улыбаются ее шалостям, Понька тоже, Зязева почему-то они напрягают. Он, скрипя сердцем, уступает Оле переднее место в такси и оглядывается на меня – куда же ты смотришь? Меня ни капельки не задевают, ни пассажи Олины, ни Андрюшино негодование. Я думаю, что все это полная ерунда. Нравится человеку – пусть садится, куда хочет. Как это может унизить мужскую половину коллектива? А может быть, с этих уступок и начинается развал семьи? Как знать!
— Знаешь, — однажды субботним утром Лялька улыбнулась одними уголками губ. – Мне кажется, меня не любит твой отец.
Она говорит это таким тоном, будто вопрос уже решен – если не так, то будет так.
— Давай только в этот раз без скандалов, — предлагаю.
— Когда я скандалила-то? – удивляется Оля.
— Да в принципе, никогда, — пожимаю плечами. – Только мы с тобой уже договорились: съездили в Розу, едем в Увелку.
Чтобы исчерпать этот конфликт, ухожу курить.
Понимаю, что позиция, которую занял в спорах с женой, очень проигрышна, но ничего не могу поделать – не умею позиционировать, то есть подавать себя. Подавать властелином, мужем, Богом: мол, успокойся женщина – в доме есть хозяин и это не ты! Короче, не понторез я…
А подкаблучник – считает отец.
С него-то и началось – вернее с его безбрежной любви к своему внуку. Это понятно: Витя – последний носитель фамилии, надежда Егора Кузьмича на ее возрождение. Ведь род Агаповых некогда был могучим. Потом войны, репрессии, голодоморы подточили древо – из трех братьев выжил один отец, в следующем поколении из двух братьев только я остался в живых, Витя пока в единственном экземпляре. Как в такой ситуации не пофартить его деду?
А тот в семейном кругу выговаривал:
– Не повезло тебе с женой, да и ей с тобой. Ей нужен с придурью в голове – чтоб щеголем был да по щекам бил, а ты подкаблучник.
— Спокойно, батя – все хорошо в стране советской.
— Бьюсь об заклад – она тебя чем-нибудь присушила. Тебе надо к ворожее, на порчу провериться.
— Ну, ты, дед, как скажешь – умереть, не встать. Просто слов нет…. Ты перепутал, ты очень сильно перепутал любовь с колдовством, в которое, кстати, и сам не веришь. У меня семья, работа – день под завязку полон забот, чтобы еще тратить время на глупости.
Что-то происходило в отношениях свекра и невестки, что-то совершенно несуразное – я это чувствовал. Для меня Лялька – не только любимая женщина, но и мама моего ребенка. Второе при любом раскладе важнее. Для отца моего Оля – жена сына и мать горячее любимого внука. Но ни там и ни там она не в почете.
Мир меняется. Вы только посмотрите, что вокруг происходит – локальные войны за передел зон влияния меж двумя сверхдержавами, гонка вооружений и угроза атомного конфликта. У тех, кто в Кремле заседает, кто заправляет нашими и судьбою страны в приоритете ордена и медали, звания и обещания светлого будущего всего человечества, которое вот-вот для всех… и уже построено для них на персональных дачах. Они с удовольствием поставили бы историю на реверс, чтобы гонять свое счастье по кругу. Но люди же не слепые — в народе копится, набухает пока еще пассивное, но с каждым годом нарастающее отрицание нравственных принципов коммунизма. А у молодежи уже давно на уме джинсы, диски, жвачка, попса… Ей дела нет до пустых речей маразматиков из Кремля. Страна катится к чертовой матери! Не было будущего у страны.
Вслед за Советским Союзом и остальной мир будто сошел с ума – наркомания, хиппимания, сексуальная революция…. И только отец мой в патриархальной Увелке считал, что губы красить или «бабе в штанах ходить» верх неприличия или попросту «стыдоба».
— Все ясно с твоим отцом, — добивает тему Лялька, когда возвращаюсь с перекура.
У меня моментально портится настроение.
— И что ты решила?
— Мы едем в Розу, mon cher.
— Уже говорили на эту тему, — осторожно замечаю я. — Если ты не держишь слово в мелочах, то обязательно нарушишь в главном. Ты сама это говорила.
— Да? — Она вопросительно смотрит на меня. — Впрочем, какая разница?
— Впрочем, никакой, — соглашаюсь, ведь на самом деле так оно и есть; тут же заявляю. – Если не будешь ездить к моим родителям, я не буду ездить к твоим.
Оля собирает в дорогу сына, и у нее очень грустное лицо.
Я опять достаю сигарету и замечаю:
— Children and women are by nature cruel.
— Так ты не с нами?
— Что за вопрос! Это вы не со мной.
— Дни выходные, все хотят праздника, а мне там невесело — пойми.
— Все хотят, – подчеркиваю, – все…
— Ты меня не любишь! – заявляет Лялька. — Мне порой кажется, что твои родители для тебя гораздо важнее семьи.
Я смотрю на насупившегося сына, и хочется сказать: «Ребенок, уйми свою мать!»
— Ну, хорошо, давай объяснимся. Лично я за справедливость, а за тобой признаю право выбора — со мной или без меня.
— Жить или ехать в Розу?
— Только не надо так ставить вопрос!
Лялька смотрит на меня глазами полными слез.
Как видите, любовь наша на нервяках. Ничего не имею против тещи с тестем, но мне жалко моих родителей – иду на конфликт во имя справедливости.
Сынуля готов, одевается Оля.
Тупо таращусь в окно. Я ужасно устал от всего этого и не знаю выхода — мне кажется, из этого тупика вообще нет, и не может быть выхода. Ненавижу скандалы. Когда до предела доводят, выключаю сознание — то есть органы слуха улавливают чужую речь, и даже способен отвечать, ориентируясь на окончания фраз, но в действительности участия в обсуждении не принимаю, как говорится, «выпадаю». Или как Лялька замечает точно: «Я в домике, меня нет».
— Ты ребенком останешься до седых волос. Ты настолько зависим от своих родителей, что готов вертеться вокруг них до скончания века, — говорит мне жена, и голос ее дрожит.
Но это же не правда! Нет, это правда, только наоборот – это она никак не может без родительских советов. Как съездим в Розу, так начинается….
Если начистоту, то я родителей своих люблю за то, что рос вольным ветром в бескрайних степях, не ведая гнета воспитания — так все дети растут в деревне. Я не знаю, что такое избалованность — мои университеты это книги. Потом – улица, служба во флоте, институт…
А жена мне клеит ярлык – «Вечный избалованный ребенок, не знающий культуры отношений порядочной семьи, не умеющий строить их и не способный к компромиссам в конфликтных ситуациях». Я с этим не согласен в корне, но говорю не своим голосом:
— Это же хорошо – с комсомолом не расстанусь, буду вечно молодым.
Оля и Витя у двери.
— Ты куда сейчас?
— Вас провожу и поеду к отцу. Сообщу ему – пока не полюбит невестку, не видать ему внука. Может быть, он расщедрится и купит тебе золотые сережки.
Вот так и разъехались на выходные.
Настроение, с которым появляюсь в доме отчем, не фонтан. Не рады и предки мне одному. Ухожу к друзьям, берем выпивон. Садимся в беседке в саду у Чесяна – весна, тепло, все деревья в цвету. Аромат – умереть не встать.
— За тех, кто не дожил! – первый тост от морпеха Ческидова.
— За тех, кто не должен! – добавляю я.
— Короче, за тех! – кинул реплику Виктор Стофеев.
Выпили, заговорили….
После третьей или четвертой накатывает волна позитива – хочется обниматься и всех любить…. Наше мужское уличное братство!
— Моряк, а ты че без бабы-то приехал? – забивает мне шпильку Стофа.
— Дерьмо вопрос, — отвечает хозяин сада. – На хрен нам бабы?
Все начинают хохотать, каждый вспоминая свое.
Потом как-то зорький вечер быстро свернулся в непроглядную ночь. Ко мне возвращается память уже у ворот отчего дома, но мне не хочется в него идти. Топаю к Гошке. У того в окне света нет, но и дверь не закрыта. Вхожу в зловонную необихоженную хибару одинокого холостяка. Хозяин сидит за столом, обхватив голову руками, а перед ним бутылка и стакан.
— Брат, ты чего? – включаю свет и сажусь рядом на свободный табурет.
— А? – Балуйчик оборачивается; он выглядит абсолютно пьяным; слезы текут по его щекам; вобщем, он мало себя контролирует. – Антоха? Потерял чего? Ты зачем сюда пришел?
— Спать не охота; взял и пришел. Вы куда разбежались-то?
— Ну, зачем ты пришел? – друг детства захлебывается в рыданиях и почти хрипит. – Какого черта ты здесь делаешь? Тебя сюда звали? Тебе кто-то сказал, что ты здесь нужен?
— Брат, ты чего? – пытаюсь остановить эту немотивированную агрессию. – Если так хочешь, я уйду. Просто зашел.… Может, чем помогу?
— Все в жизни плохо до тошноты, но мне ничего от тебя не надо. Ты понял? Вали отсюда!
— Что случилось-то? – спрашиваю миролюбиво.
— Да ничего…, — он резко притягивает меня за шею, наклоняется к моему уху и начинает жарко шептать, обдавая парами перегара. – Ты почему приехал один? У тебя такая жена…. Я даже влюбился в нее, а ты ее обижаешь…. значит, не для тебя она. Ты понимаешь? Ни хрена ты не понимаешь!
Я врубаюсь.
— Иваныч, тебе нужна баба – от рукоблудства скоро с ума сойдешь.
— Молчи! Молчи, я тебе говорю! – он слегка ослабляет хватку. – Мне тридцать лет, а я ни разу еще никого…. Понимаешь?
— Угу, — мычу я, стараясь не вдыхать Гогиных испарений, дабы не усугублять собственное состояние. – Ну, изнасилуй кого-нибудь – что ж так мучиться?
— Дерьмо предложение. Тебе выпить налить?
— Мне хватит уже.
— Значит, налить! – он наливает в свой стакан и подает мне. – Пей, потом я….
Я послушно делаю пару глотков и обжигаю гортань.
— Что это?
— Спирт.
— Ну, ты, брат, доешь! Хоть бы предупредил.
Мне, наконец, удается избавиться от его руки.
— Нет, ты подумай! – Балуев допивает стакан. – Чесян говорит – на хрен нам бабы…
— А че ты не женишься?
— Ха-ха-ха! На ком? Кто за меня пойдет?
Гошка Балуев хромоног от рождения и очень комплексует по этому поводу. А вот у Вити Стофеева тоже одна рука нерабочая, но он – бессменный первый кавалер на Бугре.
Георгий Иванович снова наливает в стакан спирт из бутылки с этикеткой «Столичная». Я делаю глоток и ощущаю его проблему своей.
— А ты пробовал к кому-нибудь подкатиться – мол, люблю, трамвай куплю, хочу жениться и возьму с детьми.
Он снова начинает плакать.
— Антох, да кому я нужен? Если б любовь возникла, а так…. Бабью деньги нужны, квартиры, машины…. или хотя бы здоровый мужик.
— Всем что ли?
— Ну, не всем, – всхлипывает Гошка. — Вот жена у тебя — послушай меня — добрая и хорошая! Ты береги ее — не давай в обиду, не на миг не оставляй с подругами, всегда держи возле себя. Она молодая и красивая, у нее еще есть шанс не испортиться, то есть не стать бабой, а остаться женщиной, только не говори о ней никому — спрячь за пазуху, держи ее в тайне, ври, что она такая же стерва, как остальные бабы. Иначе эти бабы набросятся на нее и разорвут ваши чувства на части – разнесут, растащат, превратят в свое обычное бля…во. Их прям выворачивает наизнанку, если кто-то бывает не похожим на них. Им страшно завидно, что они когда-то сами были такие же непорочные, но все проиб..ли за власть над мужиками. Береги ее и бейся за нее, никому не отдавай даже лучшим подругам, даже матери…. И вот только тогда вы сохраните свои чувства.
Георгий Иванович таращит безумные глаза, и мне реально становится страшно – ну, не девственника-онаниста эти слова, это будто глас Божий! Я встаю, киваю и начинаю пятиться назад. Упершись в кособокую дверь, выдавливаю ее спиной и вываливаюсь в сенцы. Ошеломленный и подавленный шурую домой….
Утром замечаю в зеркале седой волос у себя на виске – вот тебе и любовь-морковь!
В Челябинск вернулся раньше семьи. Чтобы не умереть с тоски, занимаюсь влажной уборкой, стираю в прачечной общежития в общественной машине, глажу, перекладываю вещи в шкафу, готовлю еду. Все переделав, сажусь спиной на диван и погружаюсь в глубочайшую депрессию.
Тоска! Как отвратительно жить на свете! На меня накатывает такая хандра, что хоть выходи на улицу и бей морду первому встречному, или вали в магазин за спиртным…. В итоге иду в магазин и в одиночестве надираюсь.
Отпускает. Все негативы сжимаются и становятся какими-то мимолетными.
Упав на диван, проваливаюсь в сон.
Неприятности начались с самого утра. Раньше будильника разбудила вахтерша – Лялька требует к телефону.
— У Вити высокая температура. Мы остаемся в Розе. Ты приедешь вечером?
Трижды в сутки в Розу ходит служебный автобус от южной проходной ЗСО.
Похмелье чудесным образом мгновенно проходит, головная боль тоже. Только тревога подкатила. Сын наш не часто болеет, чтобы к этому можно было привыкнуть. «Господи, сделай так, — молю, собираясь на работу – чтобы ничего серьезного».
Когда приехал вечером в Розу, Витя спал на диване в гостиной. По квартире разливалась звенящая тишина. Я присел рядом с Лялькой, ни о чем не думая – просто тупо смотрел на укутанного ребенка. О чем грустит Оля? Впервые ощутил нас единым целым — единым бессильным организмом.
— Пошли, — сказала она, — покушаешь.
Я чувствовал себя сомнамбулой до такой степени, что сначала даже не заметил, что в квартире кроме нас кто-то есть. Оказалось, все дома — Женя в своей комнате, тесть в своей, теща на кухне.
— Что тетя Лида сказала? – я не узнал собственный охрипший голос.
— Ангина, — корчит гримасу Лялька.
— Если будешь много гримасничать, появятся преждевременные морщины, — вскользь замечает ее мама.
Я поужинал, Витя проснулся, все собрались в гостиной – там телевизор.
Лялька стала готовить укол, прописанный главным врачом. Увидев шприц, сынуля ударился в рев и бега. Его не очень-то ловили, но гоняли из комнаты в комнату. Наконец, как зайчик к деду Мазаю, кинулся ко мне на руки. Весь в слезах, прижался и спрятал лицо у меня на груди.
— Папочка, я боюсь! – трясется как веточка на ветру.
— Я знаю. Не бойся. Все будет хорошо.
Наклонился и поцеловал мужественный лобик.
Когда в попку воткнулась игла, тельце его вздрогнуло. Сердце мое дрогнуло вместе с ним. Господи, сколько же досталось моему сыну на профилактике туберкулеза! И почему Богу угодно доставать неприятностями маленького человечка – он-то чем согрешил? Может, за грехи родителей? Или родителя? Неужели Ему кажется логичным отыгрываться на потомках? Может, ошибся ты, Боженька? Ошибки случаются – с кем не бывает.
Все это бред, конечно. Люди в наше время вспоминают об Иисусе Христе редко, лишь в самые тяжелые минуты — когда бросает жена, умирают родители или со здоровьем проблемы. С другой стороны, всем нужен кто-то главный, последний (но не профком и райком), к кому можно апеллировать даже без надежды на помощь. Просто знать, что Он есть — и все.
Сын успокоился и притих у меня на руках. Я присел, и все мы смотрим телевизор.
Мне очень нравится бывать у родственников в Розе. Нравится наблюдать за отношениями Лялькиных родителей – они (отношения) вселяют в меня надежду, что и в нашей семейной жизни все может статься хорошо. Вы понимаете, чего я боюсь? Меня страшит то, что спустя какое-то время все в нашей семье непременно скурвится, опошлится, разменяется на мещанский быт, благоустроенность, а после — на дешевые бля..ки на стороне, обоюдное вранье и скандалы. Как это часто бывает.
Вот мой благородный тесть – пусть горный, но инженер: ему стиральную машину починить, раз плюнуть или новую купить. Но он не чинит и не покупает, и жену не подпускает – мол, она током бьет. Сам стирает! И что такого? Человеку семейное счастье дороже понтов!
Вот с кого пример надо брать, а Андрюшеньку Зязева в такси не туда посадили!
В половине седьмого следующего утра я сел в тот же автобус, на котором приехал, вместе с рабочими ЗСО, живущими в Розе. С теми, кто вместо того, чтобы досматривать сладкие сны, влекут свои тела к станкам, окрасочным кабинам, сборочным конвейерам, пескоструям.
Ловлю себя на меркантильной мысли – токарь-универсал может заработать до тысячи рублей в месяц. Это при моих ста пятидесяти! Стоило шесть лет учиться, чтобы попасть в такой прогар? Делай карьеру, мне говорят. Однако, удивительная она вещь – чтобы достичь ее вершин, начинать надо с самого дна. Хотя, мастер – какое дно? Это начальное звено управления производством. Формально, а по сути, то есть зарплате – самая нижняя ступень социально-производственной лестницы. Меньше получает только стропаль-пенсионер. Да, может быть, еще кладовщица.
Если болезнь задержит сына в Розе, и помотаюсь на рабочем автобусе, пожалуй, додумаюсь до того, что закину диплом к чертовой матери и встану к станку. Утром буду перегаром дышать, вечером резаться в карты и догонять — в смысле, похмеляться. Так без забот жизнь и пройдет – по-шахтерски: уголь стране, получку жене!
Главное достоинство рабочего класса заключается в атмосфере единения и братства на почве пьянства и презрения к начальству. Инженерно-технических и руководящих работников душит жаба карьеризма – им ни к чему корпоративы.