-Но вот что мне предложил этот Пауль. Или колесо, временно ставшее Паулем.
-Что же, интересно узнать.
-А вот. – Лицо Тиллиха, кроме всегдашней мрачности, выражает ещё и напряжение. -А ты придумай собственный сосуд. Придумай, вырасти в нём свою реальность – и выпусти её наружу. Тогда не будет неразберихи. Как вам это понравится?
-А что? – улыбается Гофман. – Неплохой вариант. В конце концов – чем больше реальностей, тем интересней. Ты согласен?
-Может, я и согласен, но как же я осуществлю сие?
-Очень просто, — отвечает Гофман. – Я тебе помогу. Главное – твоё согласие.
-Пожалуй, я бы попробовал.
-Тогда…
Гофман производит пером в воздухе каббалистическую манипуляцию, и медленно, становясь струистым, Тиллих втягивается в солонку. В воздухе звучит его – точно освобожденный от бремени плоти – голос: Так вот он – алхимический сосуд маэстро.
Гофман улыбается, красноватая искорка, выпорхнув из левого зрачка, превращается в занятную загогулину.
Из ниоткуда соткавшись, напротив маэстро возникает архивариус.
-Ловко у тебя с этим Тиллихом получилось, ничего не скажешь.
Впрочем, другого я от тебя и не ждал.
-А что, — улыбается Гофман, — пускай теперь создаёт свою реальность, может она у него будет получше моей. И солонка, кстати, довольна.
Соль вспыхивает зеленовато, но тут же гаснет, точно ожидая чрезмерного укола пера.
-Однако, – Гофман мрачнеет – коли ты появился тут, значит у тебя ко мне…
-Да нет, просто хотел полюбопытствовать – не засиделся ли в кабачке? Не пора ли пройтись? Реальность она, знаешь, не ограничивается пределами твоих фантазий.
-Пройтись? – и сомнение проскальзывает в голосе маэстро (тонкая змейка возникает, вьётся вокруг взлохмаченной гофмановской головы, но исчезает быстро, растворяется в воздухе). – Да, пожалуй, стоит. Глядишь, встретим подходящее колесо – подходящее для превращение ещё в какого Пауля…
Архивариус делает лёгкие пассы крупной белой ладонью и свеча, бумаги, кружка поднимаются в воздух, соединяются в Сатурново кольцо, кружатся, исчезают. Гофман прикасается к солонке, и она, превратившись в беленькую мышку, забирается к нему на ладонь, после чего маэстро, слегка погладив её, нежно убирает в карман.
Они встают, выходят в зал, уже опустевший – естественно вполне, без магических производных, — поднимаются по лесенке, бормочущей –
Вот опять, вот опять
Кого-то надо поднимать.
И выходят в город.
-Прощайте, маэстро,
Всё было чудесно.
Слышится вслед.
-Кто это? – спрашивает архивариус.
-Будто не знаешь, — отвечает Гофман. – Дверь попрощалась.
Сумерки.
Нежные силуэты крыш, флюгеров, шпилей; плавный, готический сад, наполняющий собою воздух.
Матрона, идущая навстречу двоим, обращается в крупный кувшин с ножками, наполненный молоком, и замедляет шаг, боясь расплескать содержимое.
-Перестань, — говорит архивариус. – Пусть спокойно дойдёт до дома.
Кувшин теряет очертания, снова становясь усталой матроной.
-А мы куда? – спрашивает Гофман.
-Ко мне домой.
-Ха-ха. Мало мне своего кабачка, ещё в твоих архивах пылится…
-Ну ладно тебе, ты ж знаешь – эта пыль – серебряная пыль будущего. И стоит только прикоснуться к ней пальцем…
-Брось ты, нет никакого будущего.
-А сейчас ты убедишься, что есть.
-Ты и сам в этом не очень-то убеждён.
Два парня из кабачка идут им навстречу, обнявшись, напевая, уже тихонько, не как в кабачке –
Тир-мур-так, тир-мур-так,
Нам самим цена пятак.
А была бы талер –
Серебром бы стали,
Чтоб пропить его легко.
Ни к чему нам молоко.
Быр-ли, мыр-ли, ла-ду-да,
Вот такая ерунда.
-А хорошо поют, — говорит Гофман.
Они останавливаются у готических дверей двухэтажного дома – в сумерках кажется, что вместо стен у него – сумма разных существ, где таинственно соединяясь, мелькают грифоны, лёгкие змейки, единороги…
-А это не кажется, — говорит архивариус, обращаясь в никуда. – Стены моего жилища и впрямь состоят из многообразья фантазий, уплотнённых алхимическим знаньем….
Дверь открывается сама, без усилий со стороны пришедших, и прихожая впускает их – высокая, готическая.
-Странно, почему твоя дверь не здоровается, — говорит Гофман.
-А ты научи её, — смеётся архивариус.
-Времени жалко, — отвечает маэстро.
Они поднимаются по лестнице, также хранящей молчанье, и только слегка поскрипывающей, и входят в овальную комнату, интересно обставленную – реторты и колбы на столе, мерцанье зеленоватых перегонных кубов, а другой стол — поближе к входу — завален гроссбухами, перьями; медные витые чернильницы пусты; два кресла на гнутых ножках около стола…
Толстый ковёр с причудливым плетеньем узора…
-Разве мы не в архив? – спрашивает Гофман.
-О нет, к чему нам. Садись.
Они размещаются в креслах, и Гофман, слегка поглаживая, вытаскивает из кармана мышку.
-Не можешь без своей мистики? – интересуется архивариус…
-Никогда, — ответствует маэстро, и мышка замирает возле раскрытого гроссбуха, превращается в солонку, и из неё медленно растёт перо…
-Ладно, — говорит архивариус. А такой сюжетец тебя не заинтересует? Кратенько – так сказать выжимка. Погляди. Правда, не в твоей стилистике писан, ну да ладно, подправишь, если что.
Окно, увитое декоративным искусственным виноградом, ловко сворачивает его кольца, усики, листья, обращаясь в световое пятно экрана.
И возникает на нём кроваво-красная надпись:
ИЛЛЮЗИИ АВТОРА
Надпись, померцав, пропадает, и плывёт картинка вполне современного, незнакомого Гофману города, в котором —
Некто шёл вечером по городу; шёл, глядя на матовые шары фонарей, испускавшие синеватые струи света; шёл, выбирая переулки, не тронутые яркой пестротой агрессивной рекламы – и чувствовал, как в груди медленно зреет гроздь будущего текста…
В одном из кривоватых и узких проулков, освещённом разве что квадратиками окошек – разноцветными, как монпансье – на- встречу ему двигался некто в помятой шляпе и чёрном демисезоне; и, когда сошлись они, первый растворил объятья, воскликнув: Ты ли?!
Кривая ротовая щель второго точно сигаретный дым выплюнула: А то!..
Пошли вместе, в направленье, угодном первому. – И как ты после… нашей разлуки? – С тобой разлучишься, как же! Ты же автор! – это я следствие пролитых тобою чернил… — Да ладно! Я на компьютере печатаю. – Мне-то что? Хоть на допотопной машинке стучи! Брожу по переулкам нагромождённого тобою романа, собираю пригоршни грёз, наблюдаю, как мимо пролетают трамваи… — А не хочешь зайти в пивную, посидеть, пивком обрадоваться? – Пожалуй, коли угощаешь…
Крутой винтовой спуск – будто в трюм; брызги огней недорогого заведеньица, столы под морёный дуб; главное – в подземной этой пивной были уютные закутки – поглуше, потемней – в одном из которых и устроились писатель и его персонаж, заказали пиво, креветок. Скоро поданные морские гады исходили паром, как соком ,радовали розоватостью тугих тел, а чёрные шарики их глаз тупо буравили автора… — Эй, персонаж? – Тут я! – отозвался, прихлёбывая, не снявший шляпы, мрачный персонаж. – А ведь знаешь, — молвил автор, — это же я в себя опускался – поглубже пивной будет – чтобы достать тебя, снабдить терпеливой кровью, вылепить твою плоть… — Просил я тебя что ли? – Аль по нраву тебе небытие? – поинтересовался автор, вышелушивая толстую креветку из мягкой природной обёртки. – А не знаю. Не помню я. Но и бытие моё условно – всё в пределах страниц… — Ирреальность, запредельность – мои любимые понятия, — говорил автор, закуривая, и сизый дымовой завиток, попав ему в правый глаз, вызвал слезу, отчего персонаж растёкся, расплылся, будто стремясь изойти дымом…
На восьмой кружке автор, вознегодовав, хватил персонажа толстым пивным стеклом, и, глядя, как кровь, окрасивши кружку, пролилась каплями на стол, думал, что ничего этого нет: ни пивной, ни персонажа, ни убийства.
Может быть, даже нет и его самого – автора.
Экран гаснет, обращаясь в окно, и архивариус, крутнув пальцами в воздухе и поймав из него графин, наливает в два стакана, ловко вытянувшихся из солонки Гофмана, вино.
-Ну как тебе сюжетец? – спрашивает архивариус, отхлёбывая.
-Да, банальный, — так же отпивая вино, отвечает маэстро. – Сколько раз уже было… Кстати, а во что это они одеты? И где готика в их переулке?
-А это и есть будущее.
-Которого нет?
-То самое…
Гофман допивает стакан, и архивариус услужливо приподнимает графин, но Гофман жестом показывает – хватит, мол, не надо.
-И кровожадный автор какой-то… Зачем же персонаж – и кружкой по голове?
Архивариус – никак не реагируя на это замечание – говорит:
-А что? Не хочешь воспользоваться моим окном? Непростое оно, как ты понял…
-Да? Вместе пойдём?
-А то как же? Один ты заблудишься. Вина на дорожку?
-Не стоит.
Они подходят к окну, приветливо раскрывшемуся, и тонко пропевшему рамой:
Добро пожаловать в грядущее,
Хотя оно вполне игрушечно.
И видят тугую белую дугу, простёршуюся за ним.
Легко воспарив, делают по дуге несколько шагов, и ворота возникают – тоже белые, лёгкие (а готический, столь любимый Гофманом город, мерцает внизу – нечётко, сквозь белую пелену),
и входят они в ворота, и ступают на асфальт, серая лента которого вьётся между высокими кирпичными домами, домами непривычными для маэстро; стекляшки кафе возникают, горят огни реклам, и сумерки те же, как будто принесли их с собою…
-А что это под ногами? – спрашивает Гофман.
-Асфальт называется.
-И чем он лучше брусчатки?
-А ничем. Просто так теперь принято. Ну, куда зайдём?
-А куда можно?
-Может и никуда. А может, куда угодно. Давай к пареньку, возомнившему себя поэтом и сочиняющему в память твою стишки.
