-По-моему, — говорит Гофман, озирая удивлённую аудиторию, недоумевающих Пауля и Тиллиха, – нам пора.
Легко воспарив, архивариус оказывается на спине грифона, а Гофман присоединяется к нему более прозаично – спустившись с кафедры, поднявшись по лестнице.
-Прощайте, плоды фантазии, — говорит Гофман замершей аудитории. – Прощайте.
Из кармана его несётся писк – Прощайте, прощайте…
И вновь они парят на грифоне – розовато переливается тот на фоне нежно-сереющего неба; на спине грифона проступает милая рожица, исчезает, появляется вновь…
-Смотрите, смотрите, — пищит крошечный человечек стишка, — кто это?
-Это кошечка, — отвечает грифон. – Соскучилась киска всё время таится в недрах двери.
-А у двери есть недра?
-О, конечно, и ещё какие! Богатейшие недра, с залежами фантазий, среди которых порхают жасминные феи и горят вавилонские фонари.
-А как это? – интересуется маэстро, – жасминные феи и вавилонские фонари?
-Жасминные феи, — отвечает грифон – а архивариус мудро улыбается, — живут в кустах жасмина и зажигают в них вавилонские фонари.
-А чем они отличаются от обычных? – спрашивает Гофман.
-Только тем, что их никто никогда не видел, — отвечает грифон.
-Однако, — прерывает их архивариус. – Надо решить стоит ли нам залететь ещё в какой дом – он обводит жестом многообразье строений, между которых лежит воздушный путь грифона. – Или – домой! Домой!
-Домой, домой в мой писк родной, в мой дом цветной, в стишок любой, — пищит человечек стишка из кармана.
-Тише ты, — восклицает Гофман, и тут же, испугавшись – не обиделся ли маленький – добавляет: Просто пищи потише. А рифмовать можешь и дальше.
Но человечек стишка смолкает вовсе.
-Итак? – интересуется архивариус.
-Я не знаю, — честно отвечает Гофман. – Внешние впечатления едва ли интереснее внутренних – сегодня я в этом убедился лишний раз. Однако, всё ж не совсем безынтересно, что таится под этим медузу напоминающим куполом…
-Грифон, — говорит архивариус, — ты не знаешь?
-Я не знаю, – отвечает грифон, не поворачивая головы. – Но наученный опытом твоих домашних стен и двери, готов поверить, что там может быть всё, что угодно.
-Тогда залетим, — за всех решает архивариус.
Сквозь медузообразный, массивный, сверкающий купол –
-Тем более, что купол, если бы мы говорили на русском – а мы на нём и говорим – рифмуется со словом «кукол» — а куклы, мало того, что любезны любезному нашему Гофману, ещё и напоминают всех нас –
Так вот – через этот красивый купол они, превратившись в лиловатый дождик просочились внутрь, где собрались вновь в путешествующих на грифоне.
-Ух ты, — воскликнул этот последний, – а тут оказывается сады!
И действительно – под куполом – и тут вовсе ни причём несоответствие объёмов – помещались разнообразные, густые, наползающие друг на друга сады; они вздымались ярусами вверх, и снова опадали, переливаясь, словно павлиний – огромный только – хвост.
Грифон стал снижаться – медленно, кругами.
-Ух ты, – восхитился он, – глядите-ка, тут и диван огромный поставили. Прямо для меня.
-Почему для тебя? — полюбопытствовал Гофман.
Грифон опустился уже на мягкую ровную поверхность, напоминавшую и землю, и мечты. И ссадил своих седоков. Действительно – уютно розовея возле огромной, терявшейся в высоте стены – стоял диван.
-Ну что такое грифон, — стал философствовать грифон, — это «гри», которым в сущности мы можем пренебречь, и «фон», в которой я обращаюсь, чтобы не мешать досточтимым путешествовать. Посплю чуток. Или с кошечкой пообщаюсь.
Нежная мордочка проступила на спине грифона, улыбнулась, и вновь исчезла.
А Гофман и архивариус двинулись в сады.
Первый – туннелеобразный – раскрылся массою жасминовых кустов, из каждого из которых доносилось лёгкое шелестение, невнятный шёпот.
-Наверное, — предположил Гофман, — это и есть жасминные феи, о коих говорил грифон.
-Точно они, — пискнул человечек стишка из кармана.
-Ты больше не хочешь рифмовать? – неожиданно спросил его архивариус.
-Не-а, — ответил человечек. – Что-то тоже подремать охота.
-Разве стихи спят? – удивился Гофман.
-Некоторые обязательно. А то – растеряют силы, и не будут звучать.
Жасминные феи шелестели, шептали; одна, змейкой показавшись из недр куста, сверкнула рубиновыми глазками, и спросила – А как там Тиллих?
-Тебе лучше знать, — ответил Гофман. – Оставалась бы девушкой, и могла с ним общаться.
-Вот ещё! – фыркнула змейка недовольно. – К тому же ты сам сделал меня такой. Я уж и сама запуталась, кто я – девушка, рука девушки, или змейка.
Из другого куста высунулась белая, изящная девичья рука. Она раскрылась, протягивая путешественникам яблоко.
-Яблокам не полагается расти на жасмине, — сказал архивариус строго.
-Которые поэтические – тем полагается, — ответил неизвестно кто из куста, и рука пропала.
Дальше был сад вавилонских фонариков – они горели красным, синим, фиолетовым, лиловым, маня, призывая — но стоило протянуть к ним руку – или просто помечтать о них – тотчас гасли. Правда, вспыхивали другие, продолжавшие игру.
-Э-э-э, — сказал им Гофман. – Вы же не карты. Нечего играть. Покажитесь, какие вы есть.
И весь сад засиял, заблистал, представляя деревья, переходящие в зданья, и зданья сквозь которые прорастали деревья.
-Вот это да, — восхитился Гофман. – Всегда любил архитектуру.
-Да? — произнёс архивариус недоверчиво. – А я думал, ты любишь музыку.
И следующим возник музыкальный сад – он звучал гаммами, какие свивались в круги сонат, а те разворачивались панорамами симфоний, и при этом нигде не было какофонии, но всё было стройно, ладно, великолепно…
Нежные, небольшие куколки звуков, напоминавшие эльфов, выходили на дорожку перед путниками, кивали им, предлагали серебряные колокольчики.
Гофман взял один.
Архивариус отказался.
Человечек стишка, уставши дремать, выскользнул из кармана панталон, схватил колокольчик, чуть меньше его самого, и вновь забрался в карман.
-Э, — запротестовал Гофман, — он будет упираться мне в бедро.
-Не будет, — ответил человечек стишка уверенно. – Я растворю его в звуках слов.
И верно – ничто не мешало маэстро идти.
Однако, за пределами музыкального сада, он забеспокоился:
-Не потеряем ли мы грифона? – спросил он у архивариуса.
-Нет. – Ответил тот. – Своего грифона невозможно потерять. Он всегда будет рядом, как фон.
И верно – стоило им дружно посмотреть налево, как они увидели высокую, терявшуюся в собственной верхотуре стену, возле которой стоял диван, и на нём – мирно спал грифона.
-Пора его разбудить, — рёк Гофман.
-Тебе уже надоела наша прогулка? – поинтересовался архивариус-
Хочешь вернуться?
-Я всегда хочу вернуться, — ответил маэстро. – Ибо смысл пути только в этом и состоит – в возвращении.
-Ну, тогда будим его, — пискнул человечек стишка. И заверещал –
Наш грифон, наш грифон,
Покидай скорее сон.
Полетим домой скорей
Из страны жасминных фей.
-Почему только фей? – удивился Гофман. – Тут много всего кроме них.
-А ничего больше со «скорей» не рифмуется.
-Ну, если так… — развёл руками Гофман.
-Только так, — ответил человечек. – Вообще на счёт рифм – лучше всего обратиться к Винни-Пуху.
-А кто это?
-Это мишка такой. Его придумали после тебя. То есть ты не знаешь, — пояснил человечек. – Но он про рифмы знал всё.
И Гофман согласился, кивнув головой, что может быть существо, которое про рифмы знает всё.
Грифон, услышав голоса, приоткрыл один глаз, потом второй, зевнул – естественно сладко, как умеют все грифоны, и спросил – Уже нагулялись?
-Да, — за всех ответил архивариус. – И хотим лететь домой.
Грифон сполз с дивана.
-Удобный, — констатировал он.
Путешественники устроились на грифоне не менее удобно, чем тот – на диване.
-Ты такой же удобный, — сказал маэстро.
-Это комплимент? – спросил грифон.
Комплимент, комплимент –
Сладкий звуковой момент!
Заверещал человечек стишка.
-Да погоди ты, — сказал Гофман, но сдержанно, чтобы не обидеть маленького. И – уже обращаясь к грифону – Да, это комплимент.
-Я так и думал, — молвил грифон, улыбаясь.
Кошечка, проступив аккуратненькой мордочкой у него на спине, мурлыкнула:
-Я тоже люблю комплименты.
И пропала тотчас.
Грифон взлетел, и все они, обратившись в муаровое облачко, легко проплыли сквозь купол.
Таинственный мир оставался внизу, всё так же сумеречно исполняя архитектурную фантазию. Они поднимались выше и выше, и вот уже не зданья разнообразные были видны, но причудливые растенья, шевелившие лапками, а потом всё скрылось в приятной дымке мечты.
И вот Гофман идёт по любимой улочке любимого городка. На маэстро синяя расстёгнутая куртка, и рубашка белеет под нею, а панталоны черны. В глазах у Гофмана зажигаются искорки; одна фиолетовая выпархивает, играя и переливаясь, рыбкой вытянутой формы проплывает чуть-чуть вперёд, и, обернувшись к маэстро хитренькой мордочкой, говорит, тонко и нежно: Я бы познакомилась с крохотным человечком стишка. Он такой забавный. – Ах! – восклицает маэстро, — я забыл его дома, в этой моей убогой комнатёнке… как же он там… бедненький…
Рыбка, взмахнув хвостом, растворяется в воздухе.
Архивариус, незримым силуэтом следуя за маэстро, произносит вполголоса: Бедный, бедный Гофман… — и улыбается нежно.
Гофман открывает дверь любимого кабачка, и дверь поёт:
Здравствуй, Гофман,
Труд твой горек.
Пей, мечтай –
И будет рай.
