-Никто вас не поминал, — говорит Гофман.
-А и не надо. – Отвечает один из парней. – Главное, что мы тут.
И Фортуна наверняка на месте.
Фортуна, вынырнув из другого проулка, спешит куда-то, обгоняя маэстро, он оборачивается вслед, не зная, что и думать.
-Куда это она? – спрашивает архивариуса. – Никогда она так быстро не бегала.
-Она уходит из этого города.
-Как, — растерянно восклицает Гофман. – Навсегда?
-А это уже от тебя зависит, мой друг.
-Ну? А куда мы вообще идём. И что за город вокруг? Вроде бы знакомый, а не знаком.
Большая башня оседает, складываясь внутрь, но ни пыли, ни шума нет – как нету больше и башни.
-Ну и чудеса! – восклицает Гофман. – Что происходит?
-А происходит то, что в городе к власти пришёл горшок.
-Горшок? Кха-кха… Как это?
-Очень просто – большой такой, с лоснящимися боками. Он много хуже твоего Цахеса.
-А, знаешь, по сути Цахес не так уж плох – он же не виноват, что уродцем уродился, и что фея его пожалела. Просто…
-Ладно, дело не в нём, а том, что ныне у власти… впрочем, читай сам.
Они выходят на маленькую, аккуратно замощённую площадь. На углу здания белеет объявленье и группа людей читает его…
Слышны восклицания:
-Ну и ну…
-Не было ещё такого…
-Что вы хотите? Это ж горшок…
-И мы вынуждены подчиняться?
-А как? Он же наш отец родной.
Гофман и архивариус подходят к людям, и Гофман читает:
УКАЗ ВСЕВЛАСТНОГО И ВСЕМИЛОСТИВОГО ПОВЕЛИТЕЛЯ НАШЕГО
Я, неизвестной волей сверхправитель Горшок первый, повелеваю –
1. Всю наличествующую в городе пищу немедленно принести во дворец.
2. Поэтам, музыкантишкам, фантазёрам – из города вон.
3. Переварив должное количество пищи, я облагодетельствую своих подданных новыми благосытными идеями.
-Кто это, — спрашивает маэстро архивариуса, когда они отходят от публики.
Мимо них пробегают худые человечки, у одного подмышкой скрипичный футляр, другой лихорадочно распихивает по карманам листки…
-Поэты, музыканты, ты ж читал…
-Вот ведь бред какой! – восклицает Гофман.
-Не побежишь?
-Ты спятил?
-Да знаю, что не побежишь, — лукаво улыбается архивариус.
-А где он живёт-то – горшок этот?
-Как где? Во дворце, где крошка Цахес жил.
-А, вот в чём дело. Пойдём поглядим.
По узким, вьющимся угрями, улочкам двигаются они. Мимо пробегают растерянные, растрёпанные, взволнованные люди; лица всех мучнисто-белы.
Слышны голоса:
-Варит и варит. Спасу нет.
-Всё ему отдали, а всё мало и мало.
-Это не горшок, это прорва…
-Отец родной, не погуби, дай убежать, не вари и нас вместо пищи…
Вышли на главную площадь.
-Вот он дворец, — говорит архивариус. – Гляди.
В широкие стёкла второго этажа почти выпирает нечто лоснящееся, и вместе кажется оно мягким, тяжёлым, каким угодно – тесным, мрачным, занятым бесконечной, утробной работой.
-Всё ясно, — подытоживает Гофман. – Скорее в кабачок.
-Ты уверен?
-Никогда не был уверен ни в чём так, как сейчас. Надо вернуть в город Фортуну.
Мягко планируя, кружа, спускается грифон.
-Вот он я, — говорит. – Готов доставить побыстрее. А то…
Друзья взбираются на мягкую, удобную спину, и грифон несёт их, несёт к уютнейшему, не тронутому властью горшка кабачку.
-В переулок не пролезу, — сообщает грифон, спускаясь к началу узкого. – Тут вы уж сами.
Быстро идут.
Дверь обходится без приветствия.
Свеча горит привычно, но солонка полна чернотой, и перо возникает в руке Гофмана ниоткуда – лёгкое, волшебное.
Гофман садится к столу, и пишет –
Не справившись с таким количеством пищи, горшок треснул, жижа вытекла из его, столь ядовитая, что части, некогда бывшие правителем – худшим из правителей на свете – сварились в её массе, и даже нечего было убирать. Фортуна вернулась в город.
И тотчас – с нежно мелодичным, хрустальным звоном Фортуна возникла за стойкой – улыбаясь, как почти и всегда, а соль в солонке вспыхнула нежно-золотисто.
-Здорово, — говорит архивариус.
И, пряча улыбку в бороде, добавляет – Впрочем, другого я от тебя и не ждал.
Крошечный человечек стишка появляется возле волшебной солонки; он радостно машет тоненькими, точно проволочными ручками, и верещит, почти захлёбываясь:
Прыг-скок, прыг-скок
Одолели мы горшок.
Тот, кто много ест и пьёт –
Доброту в себе убьёт.
Ну а этот всё варил –
Никого не полюбил.
И его любить, нельзя –
Всем урок, мои друзья:
Жизнь дана не для еды –
Для любви и красоты.
Прыг-скок, прыг-скок,
Одолели мы горшок.
-Опять ты раскричался, — говорит маэстро.
-Тс-с, — замечает архивариус. – Маленьких обижать нельзя. Впрочем – и больших тоже.
——————————————————————————————-
-А ты возьми себе за правило – начинать каждое утро со стишка, — говорил крошечный человечек стишка грустному Гофману, говорил иным голосом, не пищал – слова звучали мелодично, спокойно и взвешенно.
-О, а ты оказывается умеешь разговаривать разными голосами! – восхитился маэстро.
-Конечно, — ответил человечек. – Согласись, всегда говорить одним голосом скучно. Это всё равно, что всю жизнь питаться кашей.
Они сидели у архивариуса. Хозяин располагался в кресле, чему-то улыбаясь в бороду, а Гофман был грустен-грустен.
-И как же возможно каждое утро писать по стишку? – поинтересовался он.
-Очень просто, — ответствовал человечек. – Ну, хотя бы по такому.
И он продекламировал:
Я немножко помечтаю
И в действительность вернусь.
И нелепой посчитаю
Очень маленькую грусть.
Что дано – то и реально.
За окошком тополя.
И живёшь – как ни банально –
Только тёплой жизни для.
-Нечего сказать – очень весело, — поморщился маэстро.
-Неважно – весело или невесело, — молвил человечек, — главное написать, а там день войдёт в свою обычную колею, и – глядишь распогодится. Впрочем, против плохой погоды придуманы зонты.
Вот стишок и на эту тему:
Насколько судьба не сложилась,
Настоль закипающий дождь
Ты воспринимаешь, как милость,
И большего в жизни не ждёшь.
Гляди на него – по ступеням
Восходит он силы, потом
Стихает в пространстве осеннем.
И выйдешь гулять под зонтом.
Архивариус хмыкнул, а Гофман неожиданно рассмеялся:
-Ещё веселей.
-Повторяю тебе — весёлость вовсе не важна, главное движенье.
-Какое ж тут движенье?
-А вот это – под зонтом.
-Кстати, — полюбопытствовал маэстро, — а кто это сочинил? Ты сам?
-Да нет, — честно признался человечек. – Это мой прежний хозяин: тот, что возомнил себя поэтом и писал стихи, посвящённые тебе.
-Прежний? А что – у тебя есть новый хозяин?
-Ну, разумеется.
-И кто же?
-Как кто? Ты, конечно. Хозяин – это тот, кто знает, что маленьких нельзя обижать.
-И больших тоже, — тихо добавил архивариус.
За окном — струисто и солнечно – текло утро.
Кошечка тихо обозначилась на подоконнике, и сказала – Мяу.
-О, а вот и кошечка появилась, — воскликнул человечек.
-Кстати, — спросил Гофман, — а где твоя рыбка? Ну та – фиолетовая…
-Увы, она улетела. То есть уплыла.
-Но обещала вернуться? – улыбнулся архивариус.
-Непременно. – Ответил человечек.
-Как Карлсон? – уточнил архивариус.
-Карлсон? – спросил Гофман. – Кто это?
-Не беспокойся, — поднял брови архивариус. – Это будет после тебя.
-Она точно вернётся. Я знаю. – Молвил человечек.
Кошечка спрыгнула с подоконника, изящно потянулась, пересекла комнату, полную диковинных вещиц и славных вещей, и устроилась на коленях у маэстро.
-Как спалось? – спросил Гофман.
-Мяу, — нежно ответила кошечка. – Спасибо чудесно. А тебе?
-Не спалось вовсе. Сочинялось сперва. А потом – бессонница.
Маленький человечек стишка, резко вздёрнувшись, пропищал своим – более привычным компании – голосом:
Рас-сказ, рас-сказ –
Для читателей, для нас
Всё от Гофмана сгодится,
Всякий в этом убедится.
