Готические крыши старого города, красно-оранжевая черепица, острые, витые, тонкие шпили, пронзающие небо; слуховые окна, коньки…Мир переулков, загадочной суммой данный ниже; люди выходят из дверей, спешат по делам.
-Пауль! – кричит студент, завидя похожего прохожего.
Тот – длиннонос, худ, большеголов – останавливается, оборачивается, улыбается.
-Привет Тиллих, — ответствует невысокому, большеухому, спешащему к нему приятелю. – Привет, как ты?
-Да ничего хорошего, — отвечает мрачный Тиллих, пожимая протянутую – длинную и сухую – ладонь. – После того, как я был извлечён из волшебного сосуда маэстро – куда ни ткнусь: сплошная неразбериха – то со змейками приходится говорить, то убегать от оживщего колеса…
Приятели, не спеша, идут по мощёному узкому переулку; в окнах разных зданий мерцают тени таинственных жизней.
-А ты придумай, — говорит Пауль, — собственный сосуд. Придумай, вырасти в нём свою реальность – и выпусти её наружу. Тогда не будет неразберихи.
-Да? – недоверчиво переспрашивает Тиллих. – Не приходило в голову. Впрочем, можно попробовать…
Они, мерно уменьшаясь, растворяются в узкой горловине переулка.
Большая птица, сидевшая на одном из многочисленных флюгеров, и мнившаяся причудливым изделием, вздрагивает, покачивая головой, и, оказавшись совой, плавно слетает вниз, на брусчатку улицы, — не касаясь которой, превращается в человека – в длинном серебристом плаще и с такою же серебристою и длинною бородой.
Сделав несколько плавных шагов, человек подходит к двери – темной и узкой, открывает её и по лестнице спускается в помещенье маленького кабачка.
За ближайшим столиком – толстый, как бочка, краснорожий мастеровой наливается пивом, чуть дальше горланят песню два парня:
Алхимик прав? Алхимик прав! –
Нелеп телесный наш состав,
И не хватает в нём вина,
Поэтому – до дна, до дна…
Дальний угол кабачка темноват, нововошедший устремляется именно туда, где за перегородкой сидит большеглазый, взъерошенный человек в белой, распахнутой на груди рубахе и узких чёрных панталонах, сидит и, периодически отхлёбывая из кружки пишет, макая в серебристую солонку, перо.
Белобородый садится напротив. Гофман не замечает его. Свеча на столе горит ярко, разбрызгивая золото бликов и обеспечивая игру теней. Одна из них – на стене – замирает, помаргивая глазками, но – не превращённая в птичку или карлика – исчезает тотчас.
-Тебе не надоело, Эрнст? – тихо спрашивает седобородый.
-И Теодору, и Амадею не надоело тоже, — отвечает Гофман, не отрываясь от бумаг.
-А где они?
-Да вот же – не видишь разве? – играются с тенью, обещающей стать музыкой.
-А если твоя солонка опустеет, и…
-Тогда, — вновь обмакивая перо в соль, говорит Гофман – я заменю её чернильницей.
-Фу, как скучно, прозаично…
Гофман отбрасывает перо, глядит на собеседника. В глазах Эрнста Теодора мерцают зеленоватые искры. Одна, легко скользнув по столу, превращается в подобие маленькой морской каракатицы, и ускользает, но краснорожиый, бочкообразный мастеровой у двери ловит её и, крякнув, съедает.
-А, это ты архивариус, — говорит Гофман, отрываясь от бумаг — несколько разочарованно.
-Я. А ты мог бы зарабатывать, превращая искры из собственных глаз в закуску – разную такую, забавную закуску.
-А зачем закуске быть забавной?
-Чтобы есть и смеяться. Представляешь – закуска, выполняющая две функции, будет и стоить в два раза дороже.
-Не дороже, чем моя соль.
Соль в солонке, точно слыша, что говорят про неё, вспыхивает, переливаясь нежно-золотистым оттенком, и гаснет, вновь становясь белой.
Внезапно Гофман смеётся.
-Что ты? — спрашивает архивариус.
-Так. Подумал просто – люди общаются с людьми, а я с солью.
-Что ж – волшебная соль на то и волшебная, чтобы с нею общаться.
А теперь ты пообщаешься со мной.
Гофман смотрит на него, и искры, мерцающие в его очах, произведя занятное коловращенье, выскальзывают, и вот уже на столешнице исполняет кратенький танец небольшая система звёздочек.
-Ну, убери их.
-Сейчас сами исчезнут.
И верно – звездочки, оттанцевав, плывут к двери. Два парня, задремавшие было, вздрагивают, оживая:
-Гляди, гляди, — восклицает один.
Другой вскакивает, пытаясь поймать улетающие звёздочки. Это не удаётся ему – они серебряной пылью протекают сквозь стену.
-Эх, жалко сети нет. Хозяйка, ещё вина.
Архивариус – видевший происходящее в общем зале не оглядываясь, — говорит, улыбаясь:
-У тебя всё, как и всегда. Впрочем, другого я и не ждал.
-Ждать – значит тратить впустую реальность.
-Её предостаточно.
-Не-а…маловато. Поэтому приходится выдумывать свою.
Соль вспыхивает синеватыми лёгкими огоньками, и Гофман хватает перо, и, воткнув его в солонку слишком сильно, выбрасывает несколько крупиц на стол. Соль гаснет.
-Осторожно, — слышится тонкий голосок из солонки. – Больно же.
-Ха-ха, — смеётся архивариус. – Ты не пробовал писать вином? Ему никогда не бывает больно.
Гофман отхлёбывает из кружки.
Дверь кабачка открывается и маленький, недовольный Тиллих, сначала просунув голову и оглядевшись, входит, спускается по лестнице.
Парни горланят:
Голова моя пьяна
После литрика вина.
А твоя, дружок, ответь?
С нами пей, царица-смерть.
Не боимся мы тебя –
Не страшней ты, чем судьба!
Оп-ля-оп-ля, оп-ля-ля…
Пусть же пьёт сама земля.
Краснорожий мастеровой дремлет, горою заняв мощный основательный стул.
Один из парней машет Тиллиху, медленно пересекающему кабачок:
-Давай к нам, парень. Втроём веселей пить, чем вдвоём. Выпьем – и смерть убоится нас.
Тиллих изображает подобие улыбки и качает головой.
-К тебе гость, — говорит архивариус. – Договорим позже.
Он тает в воздухе, оставляя на миг серебристое свеченье.
Тиллих заглядывает за перегородку, заходит, смотрит на Гофмана.
-Садись, Тиллих. – Говорит тот.
Тиллих садится – осторожно, будто не уверенный в прочности стула.
-Что ты недовольный такой?
-Ну…пожалуй да, недовольный. С тех пор, как вы извлекли меня из вашего волшебного сосуда, у меня одни неприятности. Хочу познакомиться с девушкой – глядь: передо мной змейка. Красивая, конечно, нежно-золотистая, и глазки такие рубиновые, но змейка же, а не девушка. Только окликаешь приятеля – он обращается в огромное, глазастое колесо, и хотя я знал приятеля добронравного, весёлого, колесо это преследует меня, катится, угрожает раздавить. Или вот…
-Подожди, Тиллих, подожди. Тебе интересней было пребывать в небытии?
-Не знаю, было ли небытием моё предшествующее состояние, я там плавал где-то – не в воде, а в мерцаньях, плавал…
-Там ты – не был ты. А теперь – ты определённая субстанция – ходячая, плотная; вот и пиво с мясом любишь небось, и вообще…
-Вот именно вообще меня и не устраивает. Что оно такое это вообще? Крохотный волосок, дёрнув за который, ты получаешь оживающую белиберду.
-Это не белиберда.
-А что?
-Гофманиана.
-Пусть так. Однако, посмотрите на это, — можно ли терпеть?
На стене появляется маленький экранчик, и, чуть расширяясь, играя нечёткими, будто опалёнными огоньком фантазий краями, он представляет зелёную, сочную поляну и куст бузины – явно где-то за городскими стенами – ибо на заднем плане – призрачно и расплывчато – мерцают стены города; и Тиллих, грустный, как всегда, обходя куст бузины, видит красивую девушку, которая тянется к ягодам – девушку в платье белом и с белыми же волосами. – Ой, какая вы… — нежно бормочет он… Девушка тотчас обращается в одну свою, тонкую и изящную, руку, рука, скользнув в дебри куста, блеснув золотистой зеленью, становится змейкой, чьи глаза вспыхивают рубиново, и змейка, легким зигзагом мелькнув, исчезает в системе веток.
Слышны голоса:
-Как вам это, маэстро?
-Всё логично. Ты вовсе не хотел знакомиться с нею. Просто выразил восторг. А маленькие изумрудно-зелёные змейки все очень пугливы.
-А вот это тогда?
На экране кусочек города возле лавки, неприятные городские окраины, где свалены бочки, ломаные колёса, рёбра старых телег. Возле этого ненужного деревянного хлама высокая фигура Пауля, и Тиллих, возникающий из проулка, кричит ему – Пауль, Пауль, привет.
Тот оборачивается, и мерно начинает деформироваться, сжимаясь, подрагивая боками, и вот новое, с мерцающими в центре глазами, крепкое возникает колесо.
-Ой! – восклицает Тиллих. –Ой-ёй-ёй.
Он кидается от агрессивно катящегося за ним колеса – глухо ухая, как сова. Колесо вращается само, и вращает неистово открытыми своими, точно всевидящими, никогда не закрывающимися глазами. Тиллих бежит по проулкам старого города, мальчишки, гогоча, тычут в него пальцами, а седобородый архивариус, стоя у дверей кирхи, улыбается, будто знает происходящего суть.
Вновь слышны голоса:
-Но ведь ты же не пострадал!
-Нет, колесо разбилось о стену, разлетелось суммой мельчайших деревянных брызг, которые обратились в крохотных таких жучков. Я вынужден был собрать их и поместить в коробку, и ношу её теперь всегда с собою. Но самое главное, что…
На экране два студента –Пауль и Тиллих – идут, разговаривают.
Тиллих, обращаясь к Паулю:
-После того, как я был извлечён из волшебного сосуда маэстро – куда ни ткнусь: сплошная неразбериха – то со змейками приходится говорить, то убегать от глазастого колеса…
Голоса в кабачке:
-Он ничего не помнил, представляете, маэстро?
-Естественно. Он же и есть колесо. Просто временно ставшее студентом. А как ты хотел? Все хотят учиться – даже колёса.
Экран на стене гаснет, закопчённый кирпич оной не красив – точно отрицает собой всякое волшебство…
