Снег на нежных лепестках кустов,
Сохранивших цвет зелёный даже.
Измененья в октября пейзаже
Превосходят суммы старых слов.
Жизнь, земля и листья, тополя,
Снег, идущий тихо и безгрешно.
Кое-где чернеющая нежно,
Или грубо – не поймёшь, земля.
Старые слова идут в стихи,
Дни струятся к теме новогодней.
Длится бесконечное сегодня,
И чернеют тополей верхи.
И СНЕГ ПЕРЕСТАЛ ИДТИ
(стихотворение в прозе)
Он за хлебом пошёл; магазин находился в пяти минутах ходьбы, и, купив чёрного, решил пройтись…
Шёл медленно, глядя на чистый, кристалльно блещущий снежок, выпавший в конце октября; плёнка блестела на павших листьях, на чёрном асфальте, на всех поверхностях.
Он шёл дворами, смотрел, стараясь не думать ни о чём, и почувствовать счастье – острое и полное одновременно, как когда-то в детстве.
Мобильный зазвонил, вытащил из кармана.
-Сынок, ты где?
-Мам, я пройтись решил. Не волнуйся.
-А, хорошо, ну гуляй…
Он шёл, беспокоясь за маму, волнуясь.
Ей 80, ему 50… Постаревший ребёнок, как называет его.
-Мам, — крикнул, входя в коридор, — ну что ты переживаешь, а?
-Так, сынок, время у нас… Еду сегодня в трамвае, парень, с виду приличный, так рюкзаком своим… чуть не на голову мне… Говорю ему: Молодой человек, вы свой рюкзак мне на голову поставили. А он оборачивается и шипит: Сволочь… Вот так, сынок…
Остро, резко, больно за мать.
Ничего не изменишь в жизни.
Ничего не скорректируешь.
И снег перестал идти.
* * *
Монотонный перламутра цвет
Небеса сегодня предлагают.
Октября кончается сюжет.
Тени цветовыми не бывают.
Что собрал на берегу сего
Месяца? Торжественные листья?
Сгустки слов? Иль вовсе ничего?
Лучше если небо золотится.
Солнышка бы зрелый апельсин!
Выходить из дома неохота.
Чай заварен, и его кармин
Красочней сегодня небосвода.
* * *
Не работать хочется – писать,
Но писать – изрядная работа,
Или образ жизни? Как суббота
В радость раскрывает небеса,
Так и сочинительство порой.
А порой перечеркнёт крестами
День, задавит мёртвою горой,
Как поднимешь золото на знамя?
Злато ликования: малыш
Мандарин цветком раскрыл… Но утро
Миновало, и уходишь в тишь
Сочинений, избежав абсурда.
Образ жизни всё же… Из сосуда
Слов текут и образы, и суть
Данного пути. Свершаешь путь.
* * *
На парапете дома снег,
На нём начертано – КАНИКУЛЫ!
Глядит с балкона человек
И вспоминает – сам выкрикивал
Когда-то, буйно-счастлив он:
Каникулы! И снег сверкает.
Теперь он стар, хоть не резон
Забыть, как счастье обольщает.
А рядом с надписью кота
Забавная такая рожица.
Как ни крути, а иногда
Так в детство хочется.
ГАННОВЕР
Роскошь рыночной церкви Ганновера –
Красная черепица, и камня крепкая масть.
Коль старина, будто букварь, усвоена,
К современности вероятно надо припасть.
Дом Лейбница интересней, однако,
И башня Дёрен – сторожевой оплот.
Церковь святого Эгидия – память о бездне мрака
Войны: лишь руины сохранены.
Идёт
Заурядный день, но сам Ганновер, как праздник.
Черепица, узкие улочки, дома, где царит уют.
А в зоопарке много животных разнообразных,
Глядящих на тех, кого сюда приводит маршрут.
ЧИСТИТЬ ЯБЛОКИ
(стихотворение в прозе)
Чистить яблоки, присланные братом с дачи, неровно снимаемую кожуру воспринимая старыми дачными дорожками, тропками детства с волнистым рельефом…
Срезать пятно – наверно, падалка.
Яблоки антоновки, налитые кисловатым жидким янтарём сока, стучались в окно веранды, если был вечер, и все старшие родственники были живы ещё; и чай пили вечерами с мёдом – три колоды ульев было на участке…
Чистить яблоки на кухне московской квартиры, вспоминая дачу под Калугой, где прошло столько детского счастья, что кажется – не вместить его одному…
Неровные яблоки сортов… названий каких давно не помнишь, срезая поражённые кусочки яблочной плоти.
-Может хватит, ма?
-Нет, сынок, давай уж все, варенья много получится.
Большая кастрюля заполняется постепенно, за окнами темнеет, и представляешь круженье первого, робкого снега в свете фонарей, провалы дворов с щелями разнообразного света, торцы домов…
На детских площадках пустынно в такую погоду.
-Всё, мам.
-Да, сынок.
* * *
Чудо – нарушение законов,
Нам известных.
Или неизвестных
Действие. Что, никого не тронув,
Снег пошёл, нельзя поверить.
В безднах
Неба много чудного сокрыто.
Чудеса церковные фальшивы.
Человек, увязнув в недрах быта,
Сытно будет жить. И некрасиво.
Шествует Христос по водам – можно
С физикою увязать такое?
О! владел уверенно и мощно
Иисус, коль перерос земное,
Многим, что постичь едва ль сегодня.
Плакали когда-нибудь иконы?
Чудо снега просто превосходно.
Каркая, оценят и вороны.
* * *
День уменьшают до минуты
Полёта, вспыхнувши, стихи.
А после – линия абсурда
Обычной жизни и тоски.
* * *
Из водосточных труб хлестало,
Помимо общих масс воды,
Асфальту влаги добавляло,
Как из окошка видел ты.
Стихало. Всё вокруг сияло,
И счастье ощущаешь вдруг,
Как в детстве, выпукло и ало,
Как будто нету в жизни мук.
* * *
Я видел, сынок, пастухов –
По снегу они прошли,
Оставив печати следов,
Что не были тяжелы.
Волхвы проезжали, сынок,
Верблюды везли и ослы.
Снег нежен… Во много строк
Поэму слагает.
Костры
Зажгли пастухи вдалеке.
Под окнами ослик идёт.
Пойдём, мой сынок, налегке,
Мешки не возьмём забот.
Со всеми пойдём, малыш,
И радость свою понесём,
В огромную светлую тишь,
Чтоб свет рассказал обо всём.
* * *
В мозгу повисшая реальность
Так отражается в стихах,
Как истолкуешь.
В пустяках
Едва ль нуждаясь, и банальность
Сколь можно отвергая.
Снег
Так робок в октября и тонок.
Однако, радостно ребёнок
Его сбирает – чище нет
Восторга детского, когда
Катается снежок в ладошках.
А вот взгляд с дерева кота,
И на него почти умножен
Мир, изобильный тем и тем.
Снег серебрится и мерцает.
И мне не верится совсем,
Что через час растает.
* * *
Формы слов – овальные, квадратны,
Круглые… Различные они.
Есть неровные и аккуратны,
Сколь от слов зависят наши дни?
Дни громоздки, вместе невесомы.
Формы слов, коль насыщает свет,
От небесного даются дома,
Если тьма – конечно, нет.
* * *
Сквозь линзу смысла увеличить
Обычный день, мещанский день,
Какой для большинства привычен
Напластованьем мелких дел.
Но – крупных для любого, ибо
Всяк умирает только раз.
Не правда, что свершаем выбор,
Он совершается за нас.
И в линзу смысловую ясно
Дана ничтожная возня,
Что длится вечно и прекрасно
В пределах
Вечно длящегося дня.
* * *
В развилке тополиной воробей –
Снег удержался ленточками – скачет,
Движенья вектор малого означен,
Глядишь с балкона…
Искорки огней
Даривший снег сошёл, но тополя
Огромны, снег в развилках задержался.
О! воробей герой – когда земля
Так далека – как высоко поднялся.
В коре ли ищет корм? Он улетит
Сейчас, и ветви будут одиноки,
Как ты, опять вложивший нечто в строки,
Чтоб улетели в мир, где нет обид.
* * *
Человек, сидящий на скамейке
Мне с балкона виден сквозь штриховку
Веток… Угадать о чём посмей-ка
Думает? Мечтает ли подковку
Счастьица поднять? Листва буреет
И желтеет и лежит слоями.
Все со всеми связаны… Деревья –
С нами.
НЕ ЗНАЯ, ЧТО ДЕЛАТЬ С ОЩУЩЕНЬЯМИ
(стихотворение в прозе)
С лоджии, выйдя курить, видишь в мощной развилке тополя, где зелень мха мешается с не растаявшими пятнами снега, прыгающего воробья. О! герой, как высоко взлетел – развилка громадного тополя на уровне твоего шестого этажа… Он прыгает, что-то клюёт, ищет корм.
Он улетает.
Сквозь сеть осенних ветвей ты видишь человека, одиноко сидящего на скамейке.
Листва буреет и желтеет на земле, и очередной октябрь скоро канет в бездну.
Человек одинок, как ты, курящий на балконе, и вдруг, внезапно, резко ощущаешь каналы, линии связи всего со всем, ощущаешь, не зная, что делать с этими ощущениями.
ШЕСТОЙ
(стихотворение в прозе)
Шестой.
Старый лифт довольно давно заменили, новый — с зеркалом на дальней стенке, плоско и гладко отражавшим тебя в разные годы; лифт поднимает быстро; и четыре двери на лестничной клетки – как четыре канала в тайны жизни.
Одна – твоя, но тайна от этого не уменьшается.
Сорок лет – на шестом этаже, а первые десять – на первом, в роскошной коммуналке, в не менее роскошном доме в центре Москвы (поехать что ли опять навестить дом?).
С лоджии, застеклённой уже не вспомнить в каком году, виден тополиный, роскошный двор, и когда соседние дома велики, как Троя, то огромные тополя не знаешь с чем и сравнить…
Ветви спиливали, но… что им это? Им, жаждущим жить, пускающим новые побеги…
Во дворе есть пень – не пожелавший умирать, зазеленевший целой короной побегов, и теперь, в осень не облетели ещё, держатся, не желая сдаваться октябрю, мерно подходящему к финалу.
…кошки взбираются на деревья, а мальчишки – на крыши зелёных гаражей; в развилке тополя видел воробья, не знал, что так высоко взлетают, не знал.
Шестой этаж, зимой выходишь курить на лестничную площадку, спускаешься вниз, стоишь у широкого окна, смотришь на клумбу обширную с двумя берёзами, на стену котельной, на какой изображена сквозная, майская, берёзовая роща; и белый дым
плавно растекается по потолку.
Вечный твой, привычный, как тело своё, шестой этаж…
* * *
Серо и сыро… То ли дождик
Сберётся постепенно в путь,
И серый цвет собой умножит,
Нам дня такой представив суть.
Иль может, снега хоть немного
Просыплет небо, белизну
Дав, как дорогу; а дорога
Важней всего: её одну
Дать жизни символом возможно.
Но день сереет, узловат,
Свинец небес расплавлен мощно,
И пролит ныне в каждый сад.
ДЕТСКИЙ УТРЕННИК
(стихотворение в прозе)
Самокат скрипел, и малыш, которого отец вёз, держа самокат за руль, всё время спрашивал:
-Па, а где Катя?
-Ждёт гостей, малыш, в доме чудес.
Так назывался детский клуб, куда ехали.
Мама шла за ними.
Недавно положенный асфальт поражал отца почему-то: был крупитчат, и вообще не похож на асфальт.
Свернули в такой знакомый двор, обошли детский сад.
-Сад мой, па.
-Да, малыш. Завтра пойдёшь.
-А Катя ждёт?
-Ждёт, сынок, ждёт.
Осенняя листва, прозрачные схемы деревьев.
-А куда вы свернули?
-Там тропка за гаражами, быстрее выйдем.
Обошли гаражи, идут вдоль длинного, зигзагом расположенного дома.
Идут.
-Здесь, насколько я знаю, — говорит отец.
Поднимаются по ступенькам, нажимают кнопку, радостный женский голос сообщает: Входите.
Маленький, жёлтым оклеенный коридорчик, и за открытой дверью мелькают знакомые родители, и бабушка девочки-именинницы, которая так чудесно играет с малышами во дворе.
…отец не пошёл – и не собирался: не любит многолюдности, шума; завёз самокат, кивнул знакомым, и… отправился в столь любимую страну дворов, где каждая тропка сулит волшебный, лиственный опад, где проходя мимо ветеринарной клиники, вспомнишь собаку свою, как носили сюда.
…малыш говорит: У меня была Ава. Потом она умерла, вот так: — он складывает ручки, точно подкладывает их под щёку, собираясь заснуть. – Ко мне ещё придёт ава! – добавляет уверенно.
Пёсик умер, и годовалый тогда малыш принёс покрывало: накрыть, — думал, вероятно, что уснул, не мог же понимать…
Мимо стадиона путь, и на нём кипит футбол: воскресное утро, ликуют мальчишки.
Детский, именинный утренник закончится через час, вероятно, — и можно будет пойти гулять с малышом – теми же дворами.
БОГАТСТВО
(стихотворение в прозе)
Пирожные и разнообразная выпечка сытно и толсто глядят через полукруглое стекло витрины на пришедших покупать лакомство…
Или – ужин, ибо румяные курники и кулебяки, слоистые хачапури и мясные пироги сулят мощную радость вечернего насыщения, поскольку за широкими окнами кофейни – как и вообще в мире – плывёт октябрьский вечер, переполненный традиционно огнями в метрополии.
Пахнет кофе и сдобой, на покатых полках за спинами продавщиц возлежат ряды сочников, ватрушек, булочек с корицей…
А под стеклом… Роскошные корзиночки, таящие под слоем ягод в желе кремовое богатство, нежнейшие тирамису, облитые коричневым праги, десерты, чьи названия неизвестны пожилому человеку, стоящему в очереди за сочниками для маленького сынка.
За столбиками – кафе, люди берут кофе и чай, выпечку и пирожные, отходят, садятся, болтают.
Тётка перед человеком, ловко орудуя смартфоном, фотографирует сладкие богатства, а дядька перед нею – ростом за два метра – набирает гору тяжёлых пирогов.
Проспект потом гудит, скользит, течёт разнообразным движением, так что поворот во дворы почти оглушает тишиною.
Фонтан выключили, а фонари истекают светом, серебря палую, жёлтую, бурую листву…
Неровные линии света идут по траве – от фар, окон домов, огней фонарей…
ВЕРТИКАЛЬНЫЕ ИГЛЫ ФАНТАЗИЙ
(стихотворение в прозе)
Съёмка во дворе огромного дома, и двор неровностями рельефа интересен весьма, — с фонтанчиком в одном из отсеков, с тополями, поднимающимися выше крыш…
-Какой типаж! Нам такой нужен, а?
И – кидаются к нему, внезапно, огорошив, тараторят, предлагая сняться, суют бумажку с текстом, тащат куда-то, гримируют слегка; он, закрученный, замороченный, подписывает документ, благо паспорт оказывается с собой; он снимается, слышит команды, щёлканье разных аппаратов, боится наступить на змеяшиеся провода…
Он снимается дальше – он знакомится с режиссёрами разной степени известности, с актёрами…
О! у него идёт! Дела – в гору; от гонораров шалеет голова, и…
Мало ли что представишь в один момент, всего лишь проходя мимо съемочных машин, из которых то и дело выскакивает кто-то…
…-Никогда не думал, что придётся общаться с вами!
Режиссёр, многажды виденный по телевизору, вальяжен, хотя меньше ростом, чем казался, он жмёт ему, сыгравшему две-три роли, руку (так две, или три?), говорит, улыбаясь, чтобы не волновался, с ролью справится.
…никто не мечтает стать бухгалтером в заштатном городке… А чем плохо? Цифры успокаивают, и рыбалка со сбором грибов в качестве увлечений хороши.
Крутой спуск, серая, плавно текущая вода, уходящая в неё с натяжением леска, и – дёрг, результат которого — колючий ёршик, коржавый, как их называют.
Или – отгибая нижние, слегка пружинящие ветки ели, найти семейство боровиков, срезать их, втягивая великолепный, грибной, лесной аромат…
…уже и забылась съёмка во дворе, фантазии падают вертикально, как сверкающие иглы, и праздно гуляющий осенними улицами и дворами пожилой человек, глядит в окна, стараясь представить такую простую, заурядную, неповторимую, скучную, великолепную жизнь.
* * *
Из подъезда выводил велосипед,
Сам в костюмчике матросском и берете.
И – воспоминаний лучших нет,
Ибо обжигает взрослый ветер.
Старый дом огромен и красив,
Я его касаюсь, как Антей,
Чтобы сил набраться… Но массив
Дома вряд ли данника страстей
Замечает. Или всё же – да?
Окна наши. Но внутри – контора,
Скучная и пыльная среда,
И работать здесь едва ли здорово.
Детский сад, где шкафчики, тая
Детские вещички, вертикальны.
На песке пишу узоры я,
Всё так мило, просто и банально.
Я из школы выхожу, и спор
С другом, раскалённый и горячий.
Исступлённо сочиняю, скор
На расправу со стихами, мрачен.
Вот отца у гроба я стою,
Смертью потрясённый до корней
Мозга…
Быстро-быстро жизнь свою
Я пересмотрю… Довольно в ней
Всякого. Теперь мне 50.
Я уставший, я седобород.
Снег лучи сегодня золотят,
И сияет ярко небосвод.
ШЁЛ 1983 ГОД
(стихотворение в прозе)
-Лет через десять Советского союза не будет! – сказал в классе, разозлившись на что-то, толстый, неуклюжий ребёнок.
-Что? – потрясение исказило лицо учителя.
Но ребёнок смотрел в пол.
-А ну-ка – в учительскую!
…срочно собирал других, кричал: Повтори, что ты сказал!
Мальчишка повторил.
Учителя окаменели.
-Как так? – наконец спросил историк.
И ребёнок стал говорить не своим, каким-то деревянным голосом:
-Придёт следующий генсек, объявит смену курса, перестройку. Будет ориентироваться на запад. Появится частная собственность, бизнес, предпринимательство, страну раскачают, будет попытка вернуться в прошлое, прольётся кровь. Союз развалится.
Они молчали.
-Ладно, иди в класс, — сказал директор.
Мальчишка ушёл.
-Да ну, не бывать этому, — махнул рукой словесник, ветеран ВОВ.
Разошлись.
Но директор всё же сообщил в райком.
Мальчишку вызывали, расспрашивали, что-то анализировали, записывали, махали руками, сопоставляли.
Потом забыли.
Шёл 1983 год.
* * *
Идёт афганская фона.
Душманы, жёлтый профиль гор.
Империя обречена,
Пока: всего лишь на позор.
Расстрелян будет караван,
Ребёнок наведёт потом
Людей на мины, осиян
Нелепой верой… И поток
Гробов идёт в Союз, идёт.
Вертлявы ящерки в горах.
Опасно подводить итог.
И тьма куда страшней, чем прах.
* * *
Про русскую бригаду песня
И галицийские поля.
И ПМВ открыта бездна,
Дрожит, болит огнём земля.
Быть может, я когда-то ранен
Под Перемышлем был, погиб.
Судьбы не представляешь грани,
Реинкарнации изгиб.
И песню слушаешь и плачешь,
С былым соединён на миг.
Былое не переиначишь,
И будущего скрыт язык.
* * *
Игрушки, книжки, самокат,
Велосипед, монетки, марки.
Воспоминанья будут ярки,
Как ярок первый снегопад.
Большая книга, и на ней
Начертанное слово «детство».
И на картинки наглядеться
Не можешь.
Снова выпал снег.
Задумчивость. Уже умел
Читать. Мультфильмы, или сказки?
Коньки, снежки, летят салазки.
И мир сияет нежный, бел…
* * *
Акварелькой звёздочки и пятна
Трудится, рисует малышок.
Так даны абстракции занятно,
Пёстро, хорошо.
-Что это, сынок? – А это зайчик
Бегал! – Нарисуй-ка самого.
-Убежал же! – улыбнётся. Пальчик
В краске. И не страшно ничего.
Убежал, упрыгал белый заяц,
Путаные, пёстрые следы.
И над малыша твореньем замер,
Сущность детства постигая, ты.
И РВУТ ЖИВУЮ ПЛОТЬ ЛЮДЕЙ
(стихотворение в прозе)
Пышны одежды Схарии, пестры и роскошны, великолепная шапка венчает хитроумную его главу, но главное – толстые, в яркие переплёты убранные книги, что везёт с собою; их полный возок, и все они изобилуют смарагдами мысли, как украшают каменья пышные переплёты.
…нам не надо! Мы – от отцов! Мы – древлее, византийское храним, об учёность мараться – морок пустой…
Он открывает книги – но немногие слышат его; но – эти немногие погружаются, уходят в бездны; они понимают, что споры, разговоры о Троице стоит отставить, ибо…
Они открывают бездны космоса и узнают о вращении планет, они бродят лабиринтами мысли, начиная осознавать, что поворотов в лабиринтах бессчётно, они соприкасаются с магией чисел…
Жадно жрущие и пьющие попы наливаются злобой: их власть покачнулась: люди стали читать.
Люди собираются в домах, жгут лучины, рвутся в неизведанные бездны.
Схария давно убыл, но посеянное им…
-Сорняки рвать! – неистовствует Геннадий, властию церковной облечённый. – Рвать!
И рвут живую плоть людей.
И отрывают их души от света.
Всегда так было.
Так есть.
* * *
Снились белые собаки,
А потом срывал цветы,
Пёстро данные во мраке
Непонятной красоты.
Сон покинул, и мерцало
Утро серостью, текло.
И опять под одеяло
Захотелось, и в тепло
Детства – ибо детства мало,
Коль стремительно прошло.
* * *
Шарики, какие надувал
В детстве лопнули давным-давно.
Вот под потолком один застрял,
Будто головой качает, но
Это современность, это ста-
рость, уже пришедшая – моя.
Хоть и протянул всего полста
В недрах и развилках бытия.
Шарики полопаются все,
Выдумана жизнь моя была.
Розы вряд ли соберёшь в овсе,
Да и смерть едва ль белым-бела.
* * *
Кто вам сказал, что птицы в небесах
Свободны? Ведь зависят от полёта.
Он, вероятно, отрицает страх,
Но их среда совсем не есть свобода.
Последняя суть выдумка вообще.
Ко птицам зависть не узнал за жизнь я.
Сметану снова размешав в борще,
Подумаю, что жил не очень жирно.
* * *
Я в папиных воспоминаньях,
Когда б он жил, каким бы был?
Ребёнком – тем, кто о страданьях
Не знает, и в мечты вложил
Свою реальность? Иль мальчишкой
На велике? Потом за книжкой…
И пробовать представить – бред
Воспоминания такие.
Ах, просто лучше детских лет
Нет – дивные и золотые.
СТАЛЬНЫЕ И ЗОЛОЧЁНЫЕ ИГЛЫ
(стихотворение в прозе)
В те годы стальные и золочёные иглы алчности и возможностей засыпали страну, давая конкретику, в какую несколько бы лет назад никто не поверил; и миллионеры в государстве, где самыми важными вдруг сделались деньги, отодвинувшие всё, включая человечность, на второй план, появлялись постоянно – на этом разбогатев, на том…
Занимались всем – всеми видами торговли и обмана, казнокрадством, почти уже официальным, строительством доходных миражей-пирамид; и он, сильно преуспевший, некогда математик, мастер комбинаторики и общения, поначалу вроде бы и не очень выделялся на общем фоне, но – пошёл в гору: даже карабкаться не пришлось, пошёл, как наладились связи с первым лицом государства; и дальше, умело играя на тщеславии и мелких страстишках хозяина, делал карьеру всё более заманчивую; и в правительстве светился, и в законодательном органе заседал; и сам бы, глядишь, баллотировался на первое место, да национальность его была шибко не популярна в стране…
Тогда сыграл по другому: и блестяще проведённая операция «преемник» вроде бы гарантировала ему и дальнейшие сады процветания и благополучия, да не вышло, сорвалось нечто, засбоил такой отлаженный, казалось бы, механизм: преемник оказался строптив, фыркал, сам решил всем владети…
Что тут оставалась?
Шикарная эмиграция, ибо недвижимости разнообразной в самых роскошных местах мира прикуплено было избыточно – да карта диссидента, со всякими, разной степени мелкости, скандалами, но ему – сверх-активному, привыкшему и там светиться, и здесь мелькать – невыносимо было сие, отвратно…
Религия, обратился к которой, нудно текла густой повествовательной скорбью, суля расплату за медовое житьё, пугая рогами и кострами, и тогда…
…объявление о его самоубийстве ловко было вброшено в СМИ; сделав пластическую операцию, изменив голос, посредством операции на голосовых связках, изменив узор отпечатков пальцев, он с наслаждением следил за мельканием слухов и сплетен, превращавшихся в фильмы и передачи; следил на собственном острове, точно в королевстве своём, сочиняя мемуары, где писал откровенно и цинично о последних двадцати годах истории своего государства, писал, ещё не выдумав псевдоним, под которым вбросит сей труд в реальность.
ЕДВА ЛИ ЧЕМУ-ТО ОБРАДУЕШЬСЯ, ИЛИ УДИВИШЬСЯ…
(стихотворение в прозе)
Громады каменные зимой становились заснежено-ледяными, и вору и поэту, даже члену Раковины, сложней делалось жить…
Волки забредали в великий город, и следы их серели и чернели на снегу; а иногда можно было найти мёртвое тело, обшарить его, забрать монетку…
Лучше было сидеть в тепле кабачка, у огня, втягивать запах жарящегося мяса, предчувствуя еду, пить вино из кружек; в карты играли, но зашкаливавший темперамент взрывал финал игры убийством…
Остальные разбегались, а дальше – как кому повезёт, и – до нового дела…
Перескочив через ленты столетий, другой писатель напишет о воре и поэте: стоя у окна и глядя на снегопад, метр сказал – либо Зевс щиплет гусей на Олимпе, либо линяют святые ангелы…
Потом писатель, полюбовавшись красотою хулиганского сравнения, отправит Вийона, после убийства, свершённого не им, в пургу, где найдёт тот замёрзшую нищенку, обшарит труп, отыщет монетку…
Дальше, кажется, поэт попадёт в тепло богатого дома, будет пить вино, предлагать свои поэтические услуги…
Я не помню точно, я продал пятитомник Стивенсона…
Я продавал много старых, советских, сто раз читанных, и ставших совершенно бесполезными книг, оттаскивал их в объёмистых сумках к тётке, сидевшей в своеобразной будке у метро, торговке в пыльных книжных недрах, жаловавшейся, что торговле швах, никто ничего не берёт…
Она, тем не менее, покупала по дешёвке старые советские книги, и прочее, и прочее…
Вийон в наших условиях… кем бы стал, занятно?
Где сейчас сущность, бывшая им, по каким тропам реинкарнации прошла, что узнала, а кого воплотилась?
Гудит проспект, переливается машинами, лето мелькнуло полосой, что привычно уже за почти пятьдесят прожитых на свете, осень струится, слезится дождями, отсверкав пышностью листвы, и снег скоро, Новый год не за горами…
Прожив столько, сколько ты умудрился прожить, занимаясь тем, чем некогда занимался Вийон, минус воровство, уже едва ли чему-то обрадуешься, или удивишься…
Поэтому просто возвращаешься домой отовсюду, куда бы ни шёл.
