Товарищ Пряжкин (или как сейчас принято обращаться? Господин?) – натура противоречивая. Им можно восхищаться, можно возмущаться, завистливо охать или ядовито шипеть – все эти эмоции его совершенно не волнуют («не колышат», как говорил он сам, обворожительно при этом улыбаясь). Но есть у него одна черта, которую признают и сторонники, и противники – сочинительская шустрость. Да, Пряжкин считает себя писателем ( а почему бы ему себя им не считать? Сегодня себя многие считают мопассанами и прочими круассанами. Главное – ХОТЕТЬ считать! Видеть цель! Иметь желание!). Так что всё логично, но вот какая досада: писательство помимо приятных моментов (как то: участие в творческих встречах, получение грамот и медалей, творческие фуршеты, снисходительные наставления молодым по мукам творчества и прочее, прочее, прочее), подразумевает одно – нет, не неприятное, всего лишь досадливое – обстоятельство: надо хоть что-нибудь, хоть время от времени, но писать. Тексты какие-нибудь художественные, а совсем не то, что вы подумали. Хотя не так. Писать совсем не обязательно. Можно делать вид, что пишешь. Что находишься в непрерывном творческом поиске. Но всё-таки, всё-таки… А то, право слово, конфуз может получиться! К примеру, спросит какой-нибудь барбос на той же творческой встрече с выдающимися деятелями искусств ( с такими, как ты): «А что вы сейчас пишете?» — и чего ему, этому барбосу, отвечать? Донос пишу? В стихах? Кляузу на соседа Егорова? Письмо любовнице? Вот я и говорю: конфуз. Самый натуральный. Могут неправильно понять. И таким образом понизить статус в глазах наивной общественности.
Ладно. Давайте без всех этих ужимок, кривляний словоблудий и прочих «приседаний про любовь»: Пряжкина эта обязанность — писать — слегка (слегка!) напрягает и даже тяготит, но… Впрочем, и на него иногда снисходит вдохновение. Вот, например, съездил он летом в Крым, «массандры» похлебать и пупок на черноморском песочке под черноморским же солнышком погреть – и не прошло и месяца после его возвращения, как появилась книжка «Я и Волошин» (Волошин, как известно, в Коктебеле жил. Курортное место!). Название, согласен, немудрёное и даже в чём-то нахальное – но немудрёное и нахальное лишь на первый взгляд! Таким названием товарищ-господин Пряжкин этак элегантно тире галантно тире напористо тире незатейливо тире убедительно приблизил себя к классику. Что, несомненно, льстит и его самолюбию, и повышает его ставки (пардон, рейтинг) в глазах тех, кто его, Пряжкина, пока ещё не знает или знает не очень близко.
— Вы с самим Волошиным знакомы? – с трепетом спрашивают они, то ли по своей наивности (или неграмотности) не догадываясь, то ли даже в мыслях не допуская, что великий поэт переводчик, художник и критик умер восемьдесят пять лет тому назад.
— А что же вы думаете? – не отвечая напрямую, тут же напускает туману Пряжкин и изображает на своём творческом лице этакую галантно-утончённую утомлённость.
– Да, возраст – штука относительная и весьма условная, — продолжает он. — Сегодня ты есть, прыгаешь козлом, орёшь дурниной во всю ивановскую, «массандру» хлебаешь — а завтра.., – и так же утомлённо-умудрённо машет рукой. Дескать¸ «быстры и шустры мгновенья нашей жизни!». Ну, как таким не восхитится! С таким даже бороться не хочется! А уж тем более разоблачать и пригвождать!
— Какой же ты, Пряжка, наглец! – хохочут те, кто знает его близко. – Очаровательный наглец! «Я и Волошин». « Я и колбаса». «Я и пол-литра». А когда выйдет «Я и Пушкин»? А, Кюхельбеккер? – и начинают ржать ещё громче, ещё беспардоннее, ещё паскуднее.
Пряжкин в ответ… Нет, не бледнеет, не матерится и вообще не раздражается (по крайней мере, внешне). Он привычно обнажает в белоснежной шикарной улыбке великолепные зубы. Дескать, эх, вы, балбесы! Всё бы вам, балбесам, поржать-порезвиться! Когда за ум-то возьмётесь, балбесы? Или уже никогда? Вы бы вместо своего балбесьего ржания написали бы чего-нибудь. Рассказ какой. Или поэмку. Или романчик нашкрябали. Тем более, что вам есть с кого брать пример… И передав своим мудрым и, одновременно отеческим взглядом «этим балбесам» такие свои благосклонные мысли, слегка выпячивает грудь и идёт пить кефир. Пряжкин очень уважает сей великолепный напиток. Он даже фразу придумал, тоже великолепную: «Кефир это изумительный напиток, приготовленный самой природой!». Что? Это Павлов сказал? Про молоко? Это какой Павлов? Какой ещё Иван Петрович? Ах, физиолог! Нобелевский лауреат! Который собак мучил своими рефлексами! Что? Не своими, а собачьими? Какая разница… Да… Хотя кто его сегодня знает этого Павлова! Кто помнит! А вот товарища-господина Пряжкина и помнят, и верят, и чтут! Так что не надо тута всех этих ваших словесных провокаций! И заверните мне ещё вот эту вот селёдку! Селёдка с кефиром – это же самый утончённый смак! Ни с одним рефлексом не сравнить!
