КЛУБ НУМИЗМАТ
По мощёным узким улицам, задирая голову, любуясь черепицей, островерхими крышами, шпилями церквей, идёт, крутя в пальцам крупную монету, и, опуская взгляд, видит высверк тусклого, массивного серебра, зная чётко, что находится в Австро-венгерской империи, в центре старой Праге, и в трактире «У чаши» будет встречен Швейком, который рад каждому, зашедшему с ним поболтать за пивом или сливовицей.
Достаточно провести большим пальцем по гурту монету – и снова окажешься в клубе Нумизмат, в центре Москвы двадцать первого века, причём другие – а клуб переполнен по субботам – сделают вид, что не заметили твоего отсутствия.
Многие пользуются возможностями, что открывают старинные монеты, конечно, для этого надо обладать изрядной долей «детскости» и воспринимать сии кругляши больше, чем предметы торговли, или обмена.
Не всем доступно – но и опасно тоже.
Потерев левендалер, можно оказаться на большом корабле, везущим ворованное в Мексике серебро в Нидерланды, и, убедиться, что эти монеты чеканились во время пути, или – стать жертвой щербатозубых, грубосколоченных матросов, резать для которых привычное занятие.
Скорее снова потри гурт – глядишь, успеешь вернуться к столам, на каких рядами разложено разнообразное серебро, и бывали случаи, когда люди не возвращались.
Заговор молчания вокруг головоломных путешествий, но какое счастье оказаться в ромейской империи, в Константинополе, идти по улицам мастеров, заглядывая в лавки, где медленно зреют великолепные эмали, или вершатся ковчеги, готовые вместить драгоценности, или даже реликвии; зайти в одну из приземистых базилик, и, глядя на косые полосы света, раствориться в молитве подобно тощему аскету, стоящему рядом…
Иные оказывались и во дворце – в порфирии, например, где гигантский пятибашенный шкаф хранит царские облачения, и успевали вернуться назад, пока мрачный протопатрикий не войдёт в зал, не удивиться, не вызовет охрану…
А папские дворцы, подземелья Ватикана, входы куда открываются через огромные, с изощрёнными штемпелями пиастры!
О! там можно прикоснуться к тайнам, от каких побледнеешь, и, если случиться возвратиться, бессмысленно рассказывать кому бы то ни было – не поверят.
Здесь никто не рассказывает ничего, просто знают, что войдя на территорию клуба, получают столь экзотическую возможность…
Германское княжество – то, или это – раскрывается мерцающим каналом, и дома стоят тесно, круглобокие, как бюргеры, а замок возводится долго, и разгар строительных работ открывает перспективы тогдашнего строительства.
Кто проезжает мимо? Лошадь великолепна, и сам человек пышноодеян – быть может, князь?
Скорее назад, как бы чего не вышло…
Да, иногда люди не возвращаются, они трут гурт монеты, но ничего не происходит, и вынуждены тогда, замирая душой и сердцем, устраиваться в прошлом, таком не знакомом мире, но, тем не менее, новые и новые рискуют, приходят в клуб по субботам, ибо желающих расцветить будни – не счесть.
50 КОПЕЕК
Ветвилась дорога между дач; ветвилась, отслаивались от неё проулки, в которых гавкали собаки, и веточки мельбы и мальвы, вылезавшие из-за серых штакетин, сообщались с райским мировосприятием лета, данного июлем во всем изобилии.
Молодой человек и старый, какого он называл в шутку (хотя отчасти и всерьёз) «папы» шли от дачи двоюродного брата молодого, шли ясным днём докупить водки, ибо, как вы знаете, без водки не строится русский разговор, а субстрат закончился.
Они шли, и щебёнка шелестела у них под ногами, звуком напоминая перелист книжных страниц.
-Так вот, Валентин, — говорил молодой, — я не утверждаю, что вселенная Гуттенберга, сыгравшая такую сверх-роль, уходит, но, увы, поколение читателей исчезло, или ушло, и…
Тут он разводил руками.
Валентин, втягивая носом, говоря тихо, и тая в той тишине некие успокоительные интонации, почему молодой, с бесконечными расчёсами на душе, и тяготел к нему, отвечал:
-Я всегда, Саша, утверждал, что важна – кочка зрения. А проще говоря – точка отсчёта. Что мы возьмём за единицу читательского качества?
Они миновали широкие, крашеные красной краской, потускневшей от возраста ворота, свернули, и пошли вдоль таких же красноворотных, белокирпичных гаражей, по тропке, практически застланной хозяйством мятлика, подорожника, татарника, лопухов. Вся эта растительная гущь создавала великолепный ансамбль, если и цеплявшийся за ноги – то без злого умысла.
-Это, Валентин, — отвечал молодой, — когда читают многие, не сочиняющие ничего. И – мало, что читают, — чувствуют тексты, так, будто они литераторы. А то ведь нынешние литераторы не чувствуют ничего, кроме выгоды. А читатель сейчас – он же и писатель.
Водонапорная башня возникла по правую руку, и Сашка вспомнил, как в детстве махровом (чудесно-астровом-гладиолусовым) бегали они сюда, лазали в пролом штакетин, набирали вёдра воды из колонок, и вода хлестала по обородатевшему, обомшелому стоку, и в вёдрах играла синевою, и было хоть и тяжело их тащить, но – многорадостно.
-Да, Саша, — и тот же спокойный голос, умиротворяющий голос старого человека тёк в душу, мазью, или бальзамом ложась на её расчёсы, — я всегда говорил, что писатель, или поэт, может появиться только при наличии читателя.
Дальше нужно было свернуть.
Они обходили старое, советской формации общежитие, с героической мозаикой на одной из стен, и молодой спросил:
-Валь, а при тебе… ну как лучше? А? в твоей зрелости, тут всё также было?
-Да, Александр Львович, — старый любил иногда подчёркнуто вежливый разговор, и молодой, попадая в эту волну, всегда поддерживал, — общежитие это очень старое, и тут, на Правобережье (Ока сверкала внизу, переливаясь церковной парчою), всегда оно было.
-Далеко тащиться до училища, а?
-Не очень, Сань. Это же Калуга.
Они обогнули общежитие, они перешли маленький, пыльный большак, пропустив поселковый – дребезжащий, разбитый автобус (а внутри – гроздья дачников с корзинками, заполненными цветами, с сумками, из которых торчат глупо-толстые огурцы и глянцевые баклажаны), они подошли к вагончику, в котором торговали спиртными напитками – не считая разной съестной мелочи.
Они, уже не говоря, зашли внутрь, и увидели, как ражий, мускулисто-крепко-примитивный парень, склонившись к окошку, берёт бутылку водки и баклагу пива; они обозрели весь ассортимент, и выяснили, что на самую дешёвую бутылку водки у них не хватает 50 копеек.
-Щас, Саш, я…
Валентин наклонился к пластмассовому вырезу окошка, и начал говорить доверительно:
-Вы нам поверите 50 копеек? Мы тут в гостях, занесём чуть позже. Нет? Ну что ж…
Он сожалеюще посмотрел на молодого, протянул ему суммарные деньги, которых не хватало, нет-нет…
-Ладно, Валь, — сказал молодой, — пойдём к Лёшке на дачу, возьмём, чего не хватает, ещё прогуляемся. Что – плохо что ль?
Лёшка – двоюродный брат молодого, ждал их, конечно.
Они вышли опять на песчаную дорожку, двинулись, и молодой сказал:
-А вот, Валь, что порукою, что наша воля…
Сзади раздался резкий крик:
-Мужики!
Оба обернулись.
Мускулистый кобёл, явно из местных, ибо помимо дачных участков, тут были и различные стационарные дома, бежал к ним.
Оба замерли.
Он протягивал руку, в ней тускло отливала монетка.
-Держите, мужики, пятьдесят копеек.
-Спасибо, — сказал Саша, чувствуя горячую волну.
Валентин достал все деньги, и Сашка быстро, по-спартански (хотя, кто их знает, как пили они – но – поговорим с Валентином), сбегал, взял поллитра.
Они идут вновь по дороге, чей разбитый по краям асфальт редко видит машины, они идут по центру, не боясь быть сбитыми – и центр этот сияет масляно, они идут, куря, и Сашка размахивает добытой (будто золото гвинейское!) бутылкой, они говорят о специфике русского существования, и Валентин, цитируя хрестоматийного Тютчева, добавляет:
-Всё же, Александр Львович, тут нужны коррективы.
Июльское солнце разворачивается невиданным цветком, испуская на мир калужского Правобережья, столько разнообразного света, что радуга в сравнении с ним будет казаться тяжёлым, мрачным Гобсеком.
ЖИЗНЬ ДАЧНАЯ
Вода в эмалированных вёдрах играет глубокой, прозрачной синевой, и точно пружинит от детских шагов, расходясь упругими кругами.
Ходили на колонку, пролезали в пролом в заборе заброшенного участка, нравилось нажимать на тугой рычаг колонки, смотреть, как мощным потоком хлещет вода, пузырясь…
Дачные массивы – как целая летняя страна, и многие дети проводили часть долгих каникул здесь, бесконечно играя, чуть помогая взрослым.
Поливать огород – и поливаться самим, прыгая в изломах драгоценных радуг: вот оно счастье.
Цикады, или кузнечики дребезжат в стенах малинника.
-Эдь, одолжи пилу.
-Заходи.
-Сейчас мальчишка мой забежит. Вечером придёшь париться?
-А то. За пивом сходить надо.
Рубятся дрова – чурбак велик, чурки ставятся на него, и – удар: разлетаются щепки, откалываются куски.
Топить печь, жадно пожирающую древесную пищу; готовить в печи щи – совсем не такой вкус, как на газу.
-Знаешь, даже простая варёная картошка из печки имеет иные вкусовые качества.
Обедать на свежем воздухе.
Огурцы, помидоры – из парников: огромных, издали похожих на закрытые бассейны.
Редис, репка, салат, курчавая петрушка, великолепные стрелы лука…
Дым валит от только что сваренной картошки.
-Ну, ребята, молодцы, сколь карасей наловили.
Они довольны – всё утро сидели на пруду, гладко отливавшим чернотой, и дёргали золотистых, плотных – вот они зажарены теперь, хрустят, вкусные.
Шашлычный дым плывёт над деревьями, соседи ждут соседей, магнитофоны звучат, а кое-где – пение под гитару.
Всё просто: плазма жизни густа, течёт она, играя огнями; а из-за штакетин заборов вылезают то мельба, то мальва.
Купы яблонь и груш парят над пространством, и из окна второго этажа: чердака в сущности: дачный мир, будто слоение зеленого золота в пышных июльских лучах.
А это – сходится медленно на небе: фиолетово, грозно: сумма первых брызг, и потемневшее пространство, и мальчишки бегут домой, потому что сейчас опустится стена влаги, мерцая, делая всё не чётким, сбивая веточки деревьев.
Гудели свадьбы, громыхали…
-Лёвка, осторожно, не помни бабушкины розы.
Опьянев, пёр без разбору народ; и высокая, худая, чёрная, скорбноликая старуха подходила к хозяйке, говорила: У нас похороны. Нельзя ли потише?
И та разводила руками: Свадьба у нас.
Всякое бывало.
Зимой дачная страна пустынна, красива; редко где стоит машина у входа, а Эдик, фанатик дачной жизни, активно чистит участок, касаясь случайно иногда ажурных ветвей, и серебряная скань вздрагивает, чуть изменяя орнамент…
Дачи – лето, зимой сон, и домики сами кажутся медвежатами, ждущими пробужденья.
Лето…
Шарики пинг-понга стучат, тётка качается в гамаке с газетой, или журналом, слышен сухой треск бильярдных шаров.
Братья за столом, водка с нехитрой закуской, а воспоминания богаты и грустны.
Брат – хозяин дачи – в прошлом моряк, повесил над сливами Адреевский стяг, и лёгкий ветер колышет его, как листву – как ветер судьбы покачивает нас, опрокидывая, сталкивая в воспоминания, убирая в смерть.
Но пока живы, разливается водка, есться зелень с огорода, и от картошки валит ароматный пар.
Пока живы.
